— Как всегда, весьма и весьма хорош, — наконец заключает он.
Канни отмахивается и недовольно фыркает:
— Льстец ты, еще какой льстец!
Они пьют пунш за незначительными разговорами о жизни: она жалуется на младшую сестру, чересчур увлекшуюся придворной жизнью, от которой никогда добра не жди, ворчит на среднюю и ничего не спрашивает про него. Не из себялюбия или пренебрежения; Канни знает, захоти Круделис рассказать что-то, он непременно поделится, а если он не делает этого, то должны быть весомые причины.
Она разогревает еще по чашке пунша, себе опять наливает вполовину от того, что протягивает ему. Обоняние Круделиса не привыкает к пряным и тяжелым запахам, но хотя бы у него кое-как получается их игнорировать. Их никто не беспокоит и не торопит; за окном начинает темнеть, и перелеты в темноте никогда не являлись для него особой проблемой, но приближение ночи напоминает о причине визита, и он поворачивает разговор в иное русло.
— К слову о нашем дорогом императоре, — произносит Круделис, ставя опустевшую жестяную чашку на стол. — Как у него с военными планами? Никуда не собирается в этом году?
— Он все по пьяни хвалится, что однажды пойдет войной на брата и объединит две страны под своим правлением. Но что-то мне подсказывает, что если бы он и вправду собирался это сделать, то давно бы уже сделал.
В ответ на это Круделис многозначительно вскидывает брови.
— А вот если ты спросишь про соседей, то нет, — продолжает Канни, болтая на дне чашки остатки остывающего пунша. — Как-то он подуспокоился и поутих.
— Неужели напился крови?
— Маловероятно. Но пока кто-нибудь из его шарлатанов не нагадал ему западную корону, он в сторону Инсуле не сунется. Тебя же это волнует?
Круделис загадочно улыбается, от чего она закатывает глаза.
— Всем бы твою таинственность! — журит Канни, но в ее словах нет злобы.
— У каждого свои таланты. У меня таинственность, у тебя — пунш.
Услышанная фраза вызывает у нее смех — живой и крайне звонкий для старушки ее возраста. Круделис пытается вспомнить, в каком году она родилась — то ли в семьсот сорок пятом, то ли в семьсот пятьдесят четвертом, — но быстро отказывается от этой затеи.
Все равно ее жизнь клонится к закату, и еще неизвестно, сколько у них осталось подобных встреч. Не то чтобы он когда-то отличался сентиментальностью, но этой старушки ему явно будет не хватать.
— Сангиус — непостоянный человек, — замечает он, возвращаясь к основной теме их разговора. — Сегодня ему нужно одно, завтра другое.
— Если я что-то и понимаю в нашем императоре, то в ближайшее время ему точно не интересна война с соседями. Или ты не доверяешь мне?
— Как я могу?
Уголок его губ ползет чуть наверх, он улыбается криво, но ее взгляд теплеет.
— Как бы ты без меня справился, уж не знаю, — беззлобно подначивает его Канни и отставляет в сторону чашку, так и не допив остатки пунша. — Поди, выгнала бы тебя твоя королева.
— Как знать, как знать, — туманно отвечает Круделис. — В одном я уверен точно: шпионки лучше я бы не нашел.
— Ой, не подлизывайся. Знаю я тебя, как же.
В уголках ее глаз собираются морщины, она щурится всякий раз, как улыбается, и на мгновение ему хочется остаться в этом теплом, пропахшем специями доме. Поговорить о ее сестрах, о линьке Инфанса, послушать треск деревянных дров в печи. Он мог бы почувствовать себя здесь как дома; Канни даже была бы не против, она и так часто жалуется, что его визиты крайне коротки и формальны. Но день промедления может обойтись слишком дорого — или он убеждает себя в этом, чтобы не задерживаться и не привязываться.
Круделис мысленно дает себе обещание вернуться сюда в течение месяца; дурное предчувствие никуда не исчезает, хотя совесть должна бы успокоиться и заснуть, чем обычно занимается без каких-либо проблем.
На улице давно темно, а воздух стал намного холоднее по сравнению с тем, что было днем, когда они выходят на крыльцо.
— Можешь не провожать меня, — говорит он, но Канни все равно упрямо следует за ним почти что шаг в шаг.