Он обращается к ней с как можно более очаровывающей улыбкой, и это ее смущает. Фаския поспешно отводит взгляд и принимается искать что-то среди баночек, стоящих на одном из стеллажей.
— Сейчас найду, — обещает она, а Виренс оглядывается, решая, откуда будет лучше начать. Где-то точно должны быть записи, которые старый лекарь сделал о ходе его лечения. Скорее всего среди журналов, но их тут так много, что он не может представить, сколько времени придется искать их.
Еще и темнота комнаты, озаряемая всего двумя подсвечниками, по пять свечей в каждом, никак не помогает.
— Твой отец дает мне какое-то особое лекарство, — врет Виренс и прижимает большой и указательный палец к переносице, якобы силясь вспомнить. — Как же его… Название еще такое сложное…
Фаския оборачивается и, кажется, покупается на его ложь.
— Тогда вам нужно оно, а не любое, — обреченно вздыхает она.
— Может, посмотреть в его записях? — предлагает он. — Уверен, Клюстерем хранит все записи о моих болезнях в одном месте.
— Точно! — радостно вскрикивает Фаския. — Ваше высочество, вы гений!
Она принимается просматривать журналы, ориентируясь в них так ловко, что он понимает: в них есть какая-то система, с которой она хорошо знакома. Потом она берет один из журналов, раскрывает и быстро находит там что-то, листая страницы.
Виренс пристально смотрит за журналом и старается не выпускать его из виду.
— Нашла, ваше высочество! — радостно отзывается она, оборачиваясь.
Виренс дарит ей одну из своих самых сладких улыбок и с особым удовольствием замечает, что это вызывает у нее смущение. Фаския идет к другому стеллажу, достает какую-то небольшую колбу и вытаскивает оттуда что-то, но он следит за журналом.
— Вот, — говорит она, — протягивая ему. Это должно помочь.
— Твоему отцу так повезло, что у него такая умная дочь, — произносит он и для пущей убедительности отправляет похожую то ли на высушенный корень какого-то растения, то ли на кору пластину в рот. — Не могла бы ты принести мне воды?
— Разумеется.
Она убирает склянку на место, поспешно захлопывает журнал и ставит на место — третья полка снизу, Виренс смотрит на журнал как на добычу, — а потом поспешно убегает в соседнюю комнату. Времени у него мало, но он все равно подходит к стеллажу медленно, горечь наполняет рот, Виренс выплевывает содержимое себе в ладонь и забирает нужный журнал.
Шаги Фаскии начинают приближаться, и он прячет журнал под рубаху, а непонятную сушеную пластину предусмотрительно оставляет в руке, не рискуя выбрасывать даже в этом бардаке, царящем в мастерской лекаря.
Фаския возвращается с чашкой, полной воды, спотыкается по дороге, но ничего не расплескивает. Виренс одаривает ее той же улыбкой, что и прежде, благодарно принимая воду из ее рук.
— Старику повезло с такой дочерью, — произносит он снова, глядя прямо на нее.
— Это просто моя работа, ваше высочество, — скромничает она. — Не могла же я оставить вас мучиться от болей.
Он пьет медленно, оставляет часть воды в чашке и возвращает ей.
— Куда, ты говоришь, он делся? — спрашивает Виренс так, словно она уже упоминала это в разговоре.
— Отец часто по ночам уходит в город, — отвечает она, потупив взор. — Я не спрашиваю, куда он ходит, да он и не ответит в любом случае.
Любопытно. Весьма и весьма любопытно, куда Клюстерем уходит, причем еще и так часто. Что-то подсказывает Виренсу, что дело не в тавернах, где тот может проиграть все свое жалование, и не в борделях, где его деньгам тоже найдется неплохое применение.
— Тогда не буду мешать тебе отдыхать, — вежливо произносит он.
— Что вы, ваше высочество, вы совсем не помешали мне.
Он готов поспорить, что она краснеет, хотя разглядеть такие мелочи в потемках, едва освещаемых несколькими свечами, и не получится. Он красив, в этом нет сомнений; да будь он даже самым уродливым человеком во всем государстве, он все еще принц. Любая будет польщена, получив хоть каплю его внимания.
Нужно быть идиотом, чтобы не воспользоваться таким преимуществом.