— Въ такомъ случаѣ что же мнѣ прикажете дѣлать? Остается поздравить васъ съ выздоровленіемъ и посовѣтовать не заболѣвать вновь… то-есть, по просту сказать, не влюбляться…
— Но вѣдь я связана съ этимъ человѣкомъ, докторъ! Онъ имѣетъ права на меня!
— Ну-съ, тутъ ужъ я рѣшительно ничѣмъ помочь не могу: это внѣ компетенціи моей науки…
— Сдѣлайте такъ, чтобъ это прошло!
— То есть, лечить васъ отъ здоровья и приворотный корень вамъ дать? Да его въ аптекахъ не обрѣтается. Вотъ что, сударыня, — послѣдній вамъ сказъ: отправляйтесь-ка вы къ своему супругу и поступайте, какъ вамъ душа подскажетъ, какъ взглянется…. Всего вѣроятнѣе, что вся эта исторія, когда нервы замолчатъ и улягутся, кончится и рѣшится въ самую желательную сторону… безъ всякихъ трагедій, разрывовъ и прочаго… Ну, а если нѣтъ, если не стерпится и не слюбится, ваше дѣло, какъ поступить… Лекарствице отъ нервовъ я вамъ пропишу… Имѣю честь кланяться!…
Марьѣ Николаевнѣ показалось обиднымъ, что ея состояніе объясняютъ аффектомъ, движимымъ чисто физическими причинами. Какъ весьма многія, она рѣзко раздѣляла свой физическій и духовный міръ и придавала вліянію тѣла на душу гораздо меньше значенія, чѣмъ обратно. Ей стало и противно, и досадно, что ея отвращеніе къ Иванову хотятъ лечить насильственной близостью къ нему же.
Эта бесѣда съ докторомъ вспомнилась ей теперь. Она нахмурилась и ничего не отвѣтила Иванову.
Василій Ивановичъ взялъ въ руки свою шляпу и повертѣлъ ее въ рукахъ.
— Теперь послѣдній вопросъ, — сказалъ онъ, — гдѣ мой ребенокъ?
— Здѣсь, въ Петербургѣ.
— Зачѣмъ вы привезли его сюда?
— Затѣмъ, что я его люблю и хочу иногда видать.
— Онъ у кормилицы?
— Да.
— Я могу его видѣть?
Марья Николаевна задумалась.
— Я не смѣю отказывать вамъ въ этомъ правѣ… вы отецъ; но зачѣмъ? Я не уступлю вамъ его!
— Да? Вы такъ привязались къ этому… плоду безумія и насилія? — горько попрекнулъ онъ.
— Да. Мнѣ все равно, какъ онъ явился. Я выносила его. Я.мать.
— Дайте же мнѣ взглянуть на него.
Марья Николаевна пожала плечами.
— Хорошо. Пойдемте. Я не успѣла еще найти квартиру для мамки. Она въ меблированныхъ комнатахъ.
— Сейчасъ итти?
— Да. Лучше все кончить сразу, чтобы больше не встрѣчаться…
— Пусть будетъ по вашему!
Черезъ четверть часа они вошли въ довольно приличныя меблированныя комнаты. Кормилка, уродливая баба съ добрымъ и глупымъ лицомъ, дико оглядѣла Иванова и, по приказанію Марьи Николаевны, вышла. Ребенокъ — здоровый, крѣпкій, какъ кирпичъ, толстый и красный, — лежалъ на подушкахъ, сложенныхъ на большомъ мягкомъ креслѣ. Онъ спалъ крѣпко и съ наслажденіемъ, какъ умѣютъ спать только грудные ребята.
— Вотъ! — сказала Марья Николаевна довольно мягко, съ безпредѣльною лаской глядя на ребенка.
Ивановъ, обогрѣвшись, чтобы не принести ребенку холода, на ципочкахъ подошелъ къ подушкамъ. Умиленное выраженіе расплылось и застыло у него на лицѣ, просвѣтленномъ, несмотря на недавнюю печаль.
— Можно его поцѣловать? — прошепталъ онъ.
— Проснется… — нехотя отвѣчала Гордова.
Но Василій Ивановичъ уже нагнулся и поцѣловалъ ребенка въ лобъ. Мальчикъ сморщилъ носъ, но пребылъ въ прежнемъ безмятежномъ состояніи.
— Какъ вы довезли его двухмѣсячнаго? такой маленькій!
— Онъ спокойный.
— Мамка эта съ самаго начала его кормить?
— Да. Хорошая женщина.
— По лицу замѣтно. Какъ же дальше-то съ нимъ быть?
— Думаю найти ему помѣщеніе… поселить съ мамкою.
— Прямо въ чужія руки? Эхъ, мальчишка бѣдный!
Онъ склонился надъ ребенкомъ… Марья Николаевна сурово посмотрѣла на него, открыла ротъ, хотѣла что-то сказать, но остановилась и, рѣзко отвернувшись, принялась глядѣть въ сторону. Ивановъ поднялъ на нее влажные глаза.
— Вы что сказали?
— Я ничего не говорила. Хотѣла только… да лишнее!
Онъ опять обратился къ ребенку. Марья Николаевна въ волненіи прошлась по комнатѣ.
— Мнѣ такъ хотѣлось самой кормить его, — сказала она внезапно.
Ивановъ сочувственно кивнулъ ей головой.
— Нельзя! Незаконный… репутація не позволяетъ… — раздраженно продолжала она. — Экій бѣднякъ съ перваго дня рожденія!.. И такъ на всю жизнь… безъ отца, безъ матери! Не признаю же я его своимъ: смѣлости не хватитъ… Быть можетъ, когда-нибудь замужъ задумаю выйти, — кто меня съ нимъ возьметъ? Кому онъ нуженъ? Несчастная звѣзда освѣтила насъ съ нимъ!
Ивановъ молчалъ и все глядѣлъ на ребенка.
— Онъ на васъ похожъ… вотъ что я хотѣла сказать! — сердито бросила ему Марья Николаевна.
— Развѣ? — радостно проговорилъ Василій Ивановичъ.
— А вы не видите сами?
Какая-то новая струнка задрожала въ ея голосѣ. Она сама но знала, что творится съ нею; тепло лилось ей въ душу изъ этой дѣтской постельки, умиротворяло ея гнѣвъ, ненависть и презрѣніе; голосъ чувственной брезгливости внезапно замолкъ. Ей нравилось стоять у изголовья спящаго ребенка, что Ивановъ сидитъ надъ нимъ съ такимъ честнымъ, преданнымъ, отцовскимъ лицомъ; нравилось сознавать, что, пока они двое здѣсь, ребенокъ не одинокъ въ громадномъ свѣтѣ и не беззащитенъ.
— Что съ нимъ будетъ! что съ нимъ будетъ!.. — воскликнула она, всплеснувъ руками.
Ивановъ подошелъ къ ней.
— Вы его очень любите, Маня. Я тоже.
Она смотрѣла въ землю.
— Не женатые и во враждѣ другъ съ другомъ, что мы можетъ сдѣлать для него, Маня? Погубимъ.
Она молчала.
— Выходите за меня замужъ, Маня! Пусть я не буду мужемъ вамъ, но помогите мнѣ спасти ребенка.
Она взглянула на него, какъ спросонья:
— Я была неправа… — сказала она тихо.
— Когда Маня?
— Погодите… я говорила, что у насъ съ вами нѣтъ ничего общаго… Я ошиблась: надо сказать — не было… теперь есть… Послушайте!
Она схватила его за руку.
— Простите меня: я, дѣйствительно, разлюбила васъ… Но мнѣ начинаетъ казаться, что я была не права, что я не имѣла права этого дѣлать… и во всякомъ случаѣ не имѣла права гнать васъ отъ себя теперь… Мы съ вами не подходящіе другъ къ другу люди, но случай-ли, другое-ли что соединили насъ, къ сожалѣнію, навсегда. Я мать, вы отецъ… между нами этотъ ребенокъ: чужими мы уже не можемъ стать; можемъ стать врагами — чужими нѣтъ…
— Я тоже думаю, — спокойно сказалъ Ивановъ, — когда вы заговорили, что если выйдете за меня, то будете мнѣ врагомъ, тутъ я и подумалъ…
— Да… Мы можемъ ненавидѣть другъ друга, у насъ могутъ выходить ужасныя сцены, а мы все таки свои… Какъ это странно!.. Меня удивило, что, послѣ нашего объясненія, мы такъ мирно и тихо стоимъ здѣсь возлѣ кроватки… Послушайте! Неужели вы можете меня любить послѣ нашего разговора?!
Василій Ивановичъ задумался.
— Право, не знаю, Маня. Прежняго, кажется, не будетъ, но… я знаю одно: намъ нельзя разстаться, — нечестно будетъ… и я не хочу разставаться.
— Долгъ?
— Да… долгъ и человѣчность.
Она покачала головой.
— Ахъ, что мнѣ дѣлать?!
— Выходите за меня замужъ, право… Клянусь вамъ, я но буду докучать вамъ своей любовью, вы отбили у меня охоту къ этому. Даю вамъ слово: это предложеніе — уже не вамъ, а нашему мальчику… нельзя, чтобъ онъ остался безъ отца и былъ матери…
Марья Николаевна строго взглянула ему въ глаза.
— Вы даете мнѣ слово, что не будете предъявлять на меня никакихъ правъ?
— Да… до тѣхъ поръ, пока вы первая не сдѣлаете шага на встрѣчу мнѣ. Не безпокойтесь: какъ я ни смиренъ, у меня есть и характеръ, и самолюбіе… А вы меня очень оскорбили.
— Хорошо. Тогда я согласна. Я довѣрюсь вамъ. Вотъ вамъ моя рука.
Она печально улыбнулась.
— Сердца, извините, не могу предложить… Оно молчитъ…
— И за то спасибо: еще полчаса тому назадъ оно кричало противъ меня… И такъ начинать разводъ?
— Да… — съ усиліемъ выговорила Марья Николаевна и, подойдя къ окну, стала смотрѣть въ надвигавшіяся петербургскія сумерки.
— А все-таки не люблю… противно мнѣ… Исполнить долгъ хорошо… только это никого еще не наградило счастьемъ… Кончена моя жизнь!… Прощай молодость! — подумала она, и слезы потекли по ея щекамъ.
1911