79. И приливает толпа риторов и декурионов каждого города, из коих никто, можно сказать, не остался без зрелища плясунов, и не примет молчаливо твой упрек, будто он развращен, так как имеет за себя свидетельство самых фактов, что он здрав. Клянусь Зевсом, сам то ты разве имел бы охоту исполнять свои речи для людей развращенных, возбуждать восхищение у людей таких свойств, и пребывать в городах, страдающих подобными недугами? Но оставляю пребывание: много бывает понудительных причин, по каким иной живет где бы не желал.
80. Но разве не постыдно добиваться похвалы со стороны развращенных, людей? Так, утверждая, что увещеваешь одних только лакедемонян, так как знаешь, что прочие рассердятся на слове, где ты сочинял много прекрасных своих речей? В каких из городов читал? Чьими рукоплесканиями возносился? Полагаю не Спарту сделал ты мастерскою искусства, не у Эврота пустил поток словес, но посетил Геллеспонт, Ионию, Пергам, Смирну, Эфес и «первый, породившей беду», как ты сам говоришь, Египет. Ты посетил и Рим, где в чести искусство танца.
81. Итак, в обвинении этих людей ты говоришь, что города развращены, а в своих действиях признаешь, что города добронравны. Выбирай же одно из двух, влито, что оказываешься приверженным к развращенным людям, или то, что твое обвинение недобросовестно. Их — не знаю, за какие с их стороны неприятности тебе,— ты так ненавидишь, что, ради злословия им, винишь в непотребстве вселенную, если, действительно, одни зашли в своей низости так далеко, что даже не потерпели бы упоминания о прекращении порока, лакедемоняне же, уже долгое время допускавшие развращение и довольные им, поступают в такой степени противно законам, что не снесли бы даже лицезрения Ликурга, если бы он внезапно появился.
82. После этого, неужели ты не понимаешь, что вонзаешь меч в прочих сквозь себя? Ведь неопытному в зрелище плясунов невозможно было бы, конечно, рассказать об этом предмете подробно, а кто, хоть сколько нибудь принимал участие в зрелище, по твоему утверждению, тотчас заражался порчею. Поэтому наш достойный Ари-стид не избегает того, чтобы не оказаться одним из совращенных. «Но он видел, однако не развратился». Прекрасно сказано и я согласен. Так пусть он допустит, что и прочие остались во время зрелища добродетельными, и пусть считает, что и у других есть попечение и внимание к элементу чести.
83. «Они, говорить он, — погибель и зараза городам». Прежде чем явиться этой пляске, скажи, все жили жизнью жрецов и пророков? И от них стали жертвами разврата Клисфев, Филоксен, Аминий, Аристодем, Бафилл, Диогнет, Дим, Клиний, Агафон, Хризипп, Полипед, Гармодий, Ктесипп, Филипп, Тимарх, множество других? Что же? Ими обучены были гоняться за мужчиной Евмнест, Фрасилл, Лай, Аристогитон, Паммен, Демократ, Хабрий, Мисгол, Каллий, Критий, Павсаний, Архидам, цари лакедемонян, цари восхваляемого города?
84. Да к чему перечислять всех.—дело целого пятилетия,—но не сказать того, что если, с этими, плясунами, привзошла беззаконная Афродита [14], обвинения софиста были бы своевременны? Если же были люди, оскорблявшие естество, еще раньше, чем получила общественное значение пляска, какое основание кому-либо связывать явление, настолько более раннее, чем пляска, с нею, явившеюся значительно позже? Как если бы он утверждал, что и горячка, и прочие недуги — изобретения плясунов.
{14 ή παράνομος Αφροδίτη, срв. § 54. Iulian. orat. II, p. 130,"}
85. А про Менелая утверждаешь ты, что он сам бросил меч, не имея возможности обвинить в низости плясуна, если только не был таким Мерион? Α беотийцам какой плясун учредил скверный закон, что самое честное угодить поклоннику? А кто убедил Элиду применить эти самые и открыть погоню за юношами людям, увлеченным красотою? И то, что танца этого в древности не было, не заставляло города быть добронравными, и после того как он явился на сцену, он не повел к разнузданности, но воле законов следует, как прочее, и этот предмет, встречая препятствие в их строгости и поощрение в их мягкости.
86. Итак, где этот порок одобряется, там он распространен, где умеренно наказуется, умеренно и дерзают на него. Α где справедливость надлежащим образом получила вес, там ему воздвигается преграда. С той же поры, как явились плясуны, говорю о нынешних, совершающим такой проступок наказанием служить смертная казнь. Поэтому, если у беотийцев отсутствие страха всех толкало одних гореть страстью, других удовлетворять ей, нынешняя угроза высшим возмездием одних, юношей, блюдет в их целомудрии, а других достаточно удерживает от проступка, так как постыдный позыв преодолевается любовью к жизни. Следовательно, если до плясунов была свобода для надругательства, а в их время смерть — кара насильникам, как же так плясуны, с той поры как они существуют, зараза городам!?