Он — я почему-то знал это — выплакал себе глаза. Он ощупывал все вокруг своими длинными руками. Он искал Яну. Я пытался бороться с ним, но как бы ни был он слаб, я оказался слабее.
Он легко отбросил меня и я начал растворяться. Исчезать. Тогда я прекратил бороться и последнее свое усилие направил не на него, а на Яну.
БЕГИ!
Сколько раз я пытался это сделать, и лишь теперь, в минуту отчаянья мне удалось.
БЕГИ!!
Яна вздрогнула и принялась озираться по сторонам.
БЕГИ!!!
В тот миг, когда черные руки уже почти коснулись ее, она, пятясь, отступила к двери и исчезла за ней, а я рассмеялся, и понял вдруг, что могу это делать. Смеяться.
Существо заворчало, село на том месте, где только что стояла Яна. Обнюхало землю, и, к моему удивлению, горько заплакало. А я смеялся высоко над ним, радуясь своей новой силе.
И тогда оно встало. Оно не нашло Яну. Зато отыскало меня. Руки потянулись к тому, нижнему мне и стали ощупывать мое тело. Лампочки на приборах панически замигали, а движение мехов внутри колбы утратило размеренность. Тело мое изогнулось и затряслось.
«Не смей! — кричал я. — Не трогай!»
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
А он уже ощупывал мое лицо. Затем, отыскав рот, сунул в него свои длинные черные пальцы. Трубка выпала. Он глубже погрузил руку, и я испугался, что он отыщет мое сердце и сожмет его, задушит. Но у него были другие планы. Он растянулся, истончился и вполз мне в рот.
В палату вбежали люди. Они что-то кричали, бегали от одного прибора к другому. И, наконец, меня увезли.
Было странно и страшно оставаться одному над пустой кроватью. Одинокий, пустой, покинутый, я захотел бежать оттуда, но не мог. Белизна штукатурки больше не привлекала. А угол вдруг обрел надо мной власть. Пустой. Как и я. Черный. Я подумал, что мог бы со временем доползти туда. И жить. О, как же там будет хорошо. Так темно, так пусто. И можно вспоминать. И можно плакать. И я заплакал.
Через какое-то время доктора привезли меня. Опять вставили трубку в рот. Снова размеренно задвигались меха и спокойно умиротворяюще замерцали приборы.
Все стало, как прежде.
Я висел наверху, глядя на свое лицо, похожее на странный недопеченный пирог. Но отчего-то никак не мог перестать рыдать.
Я плакал бесконечно долго, и потревоженный этими звуками, тот, нижний я, вдруг улыбнулся и открыл глаза.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сергей Буридамов
Шесть порций
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Автор родился в 1982 году в Нижегородской области, вырос в Подмосковье, а живет в Москве. По образованию — историк. Имеет степень кандидата философских наук. Преподает в одном из московских вузов и занимается журналистикой. Женат. Увлекается стендовой стрельбой и политической историей.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
— К стене!
Панырин привычным, отработанным за годы отсидки движением прижался лбом к стене и широко расставил ноги и руки. Вообще Паныриным он был только по паспорту и в уголовном деле, а так-то многие обитатели 4-й Бичугинской исправительно-трудовой колонии знали его под прозвищем «Жмых».
Пока офицер-контролер с лязгом открывал дверь в камеру, Жмых лениво размышлял о том, что только обвык он на предыдущей хате, как снова подняли его под вечер с вещами и отправили в новые места. Не любил он переезды из одной камеры в другую. Во время этого, нового тюремного срока ему пришлось сменить две «хаты». Теперь его ждала третья, и он не знал, с кем придется делить стол и дом в ближайшие месяцы. Всякие сокамерники могут попасться.
— Входите!
Жмых поднял с пола спортивную сумку с пожитками и вошел в камеру. Как и десятки раз до этого, его нос первым оценил новое место. Пахло привычными ароматами зоны — застарелым потом и дерьмом. А еще — запах сигарет. «Вот это хорошо, вот это славно, — обрадовался Жмых. — Будет с кем подымить-потереть».
— Вечер в хату, мужчины! — громко произнес он, тщательно вытирая ноги о половик. Все, как принято. Все, как заведено. И только после этого Жмых поднял глаза и окинул взглядом маломестную камеру.
Ничего нового. Четыре двухъярусных шконки, одна — без матрасов. В дальнем углу за занавеской — параша. Тумбочки по краям и стол в середине. Сердце Жмыха радостно забилось, как только увидел он на столе маленький телевизор. Ему в последнее время не везло, и камеры попадались все больше с обитателями небогатыми — ни телека, ни сигарет, ни чая нормального. А здесь сразу видно: камера — знатная, быт — налаженный. Что и говорить, уютно: махровые коврики заботливо покрывали бетонный пол, с плакатов на стене лукаво смотрели голые шалавы, а в углу стоял вентилятор. На длинной полке — книги и журналы. На тумбочках — пакеты с конфетами и прочими сладостями. «Ушлые арестанты сидят, — подумал Панырин, кидая сумку на пол. — Только вот где они все?»