Слёзы появились как-то сами собой. Но облегчения не принесли.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Выпитая самогонка согревала. Отгоняла все печали. И холод. Он брёл по улице, присыпанной снегом, шлёпал по лужам, даже петь пытался. И ничего не страшился.
Один за другим забывались вопросы, ещё час назад кусавшие его изнутри. Почему во многих домах двери нараспашку? Куда подевалась Борисова, откуда у неё на кухне дырища в полу, а в комнатах — жуткий бардак, будто рылся кто по шкафам, искал ценности? Что заставило хозяйку посреди ночи уйти из дома, оставить в углу бутыли с самогоном, да ещё и со стола ужин не убрать? Не похоже на Борисову, не похоже, не…
…Не важно это всё! В руках у него початая бутылка, ещё одна такая же булькает внутри, переваривается вместе с жареной картошечкой, греет, зараза. И совсем не грызёт. Нутро у него крепкое, его так просто не погубишь, не прожжёшь.
Куда он, ёлки, шёл? В клуб? Тогда какого беса вырулил к недостроенной церкви? Зайти, может? Ветер-то кусается, а тулуп на Рябиныче тонкий совсем. Пошатываясь, двинулся вперёд, в утробу церковную заглянул, плюнул туда для устрашения.
Как только внутри оказался, оборвались все звуки. И ветер пропал, и шум реки. Только тяжёлое его дыхание разгоняло тишину. Странно здесь. Года три назад заезжий богач пытался на этом месте возвести церквушку, а рядом коттедж отгрохать, вон, и фундамент еще видно в бурьяне. Дом-то не успел начать, а вот церковь почти достроил, даже освятил, батюшку на джипе привозил. Только не помогло это божьему делу. Говорят, убили того богача в городе, а церквушка так и стоит на откосе, пялится пустыми глазницами на Болотниково. Раньше тут стройматериалы пылились у стен, кирпичи, трубы железные. Давно растащили, да он сам и выносил, на пузыри выменивал…
Пока бродил по мёртвой церкви, кончилась бутылка. А силы остались. Вот уж правду говорили, что Борисова стала своё пойло разбавлять. Раньше с одной убивало, а теперь и две нипочём. Сходить бы ещё за третьей. Да ну, честь тоже надо знать. Ещё и жалеть будет с утра, когда похмелье накроет. Лучше в клуб — отлежаться, отоспаться, ничего не бояться.
На обратном пути он угодил в яму, упал на колени, вымазался в глине.
— Бу-ыть ты неладна, — процедил сквозь зубы, икнув.
Яма была небольшая, но глубокая. И таких он, поводя взглядом, насчитал десяток, а то и больше. Удивительно, что раньше не попал в них. Вот же, голова пьяная, да задница счастливая. Кто нарыл-то? Раньше, когда дети в деревне были, копали здесь глину, лепили из неё чертиков. Да только в деревне уже лет двадцать мелких нет. Одни старики, дураки и пьяницы.
Стоило выйти наружу — снова ветер вцепился, как сука голодная. Дома у дурачка Мишки хлопала калитка, будто мешок с костями. И там двери распахнуты, даже с петель сорваны, а изнутри скалится темнота громадным ртом. Он погрозил ей кулаком, рыгнул, потопал обратно.
Черёмуха в палисаднике затрещала, снег облетел с веток, спрыгнул кто-то на землю, мягко приземлился. Рябиныч прищурился.
— Мишка, сукин выродок! Это ты? Пошто шасташь?
Дурачок поднялся, не отряхнувшись, побежал к нему псом послушным. Только ушей и хвоста не хватает. И куртка-то на нём новая, с подкладкой, в одном всего месте порвана. А голову-то, блаженный, зачем запеленал себе чулками вонючими?
— Мишка, чё калитку не закрываешь? — рявкнул Рябиныч, — Придут ведь черти в гости, все рёбра тебе поломают!
Дурачок то ли прохрипел чего, то ли прокашлялся. Прильнул к нему, приобнял. Распахнул тулуп, одной холодной культёй под кофту залез, дёрнул волосы на животе. Другую в штаны запустил, хихикнул.
— Сдурел, штоли?! — возмутился Рябиныч. — Я тебе башку-то мигом проломлю, питарасня! Пшёл отсюда, бегом!
Мишка хихикнул, вторя его голосу, проскрипел ехидно:
— Хорошеньки… толстеньки… крепеньки…
Рябиныч рот так и разинул.
— Ты эт брось, Мишка. Ступай, ы-ык, домой! Добром грю! Ну!
Сам развернулся, дальше пошёл.
— Обмотался ишо, как юродивы-ык! Мамка бы жива была, в дурку тбя по-ложла… там само место.
С горы идти легче, ноги сами несут. Главное, затормозить вовремя. Уже бочина старого клуба маячит за поворотом…
Рябиныча мягко похлопали по плечу. У дурачка в культе, затянутой в жёлтую резиновую перчатку, булькала в грязной бутыли самогонка.
— Воруешь, с-сука? — прохрипел Рябиныч, выхватил у него бутыль.
Тот на шаг отступил, замотал головой.
— Чё? Ишо скажи, Борисова сама дала?
Дурачок кивнул. В темноте грязные чулки походили на лоскуты чёрной кожи, под курткой была видна фуфайка, а под ней ещё одна. На кой бубен он столько одежды-то нацепил?