— Сейчас пойду. — Пётр потянулся и зевнул. Он был в трусах. — Про войну думаешь?
— Не думаю.
— Представляю, у них в «Цахале». Эту розочку… — Пётр сел. — Хотя… мэйнстрим… — снова зевнул. — В одном помещении пятерых не найдешь, неразрисованных. Как кожное заболевание. Фу, гангрена…
— На себя посмотри. Тебе качаться нужно.
— Ты мне все-таки не папаша, — заметил Пётр. Искоса глянул на свой голый живот. — Я головой работаю, — заметил. — Что такое жир? Это клеточный запас. Завтра будет блокада. Авив умрет, а я нет. К примеру, в Китае к худым отношение несерьезное. В принципе, у нас тоже…
— Второй раз фарс, — сказал Матвей.
— Какой фарш? А, про розочку… — Пётр нашарил свой пар; выдыхая: — Интересно, он спит сейчас? — Авив поехал в гостиницу, они не настаивали. Все устали. — Я бы сказал, что и первый раз недалеко. Не убедили меня, вы оба.
— Он умер, — сказал Матвей.
— Кто?.. как? Ты не говорил.
Матвей молчал. Пётр молчал.
— Он его вроде искать собирается.
Матвей пожал плечами. — Пусть ищет. Максим, его отец, — последний, кто о нем может знать. Хотя… по прописке… Мать может. Он все время там был прописан… Но он туда не доедет.
— Почему?
— Далеко. Языка не хватит.
— Вроде нормально изъясняется, — сказал Пётр. — Так почему ты не сказал ему?
«Разве о таком говорят?»
— …Ты сказал, что не видел его.
— Я и не видел.
— Откуда знаешь?
— Она звонила мне, — сказал Матвей. — Его друг, бывший друг, а ее муж, в него выстрелил. Я сказал, что не пойду никуда. И посоветовал им — пусть сам идет сдается.
— И что?
— Больше не звонила.
— А точно? — спросил Пётр. — Умер.
Матвей посмотрел на него.
— Он его бросил там, на снегу. С огнестрелом, ночью.
— Плохо, — сказал Пётр.
— Четыре года прошло, — сказал Матвей. — Больше… пять. Не считал. Не помню.
— Плохо, — сказал Пётр. — Надо сказать ему. — На мгновение из медведя-гризли сверкнул прежний — неуправляемый Петя. — Я скажу.
— А я скажу, что ты врёшь. Сочиняешь. Подкалываешь его. — Пётр моргнул. — Нельзя говорить, — сказал Матвей. — Она сказала, потому что знала, что от меня никуда не пойдет.
Пётр глядел.
— Это не твое дело, — сказал Матвей. — Только их теперь. Что они сделают — то и будет. Если он сдался — то он уже полсрока просидел. Ну, треть.
— Если нет? — Пётр наконец проглотил камень, заткнувший ему горло.
— Не знаю, — сказал Матвей.
Пётр помотал головой. Встал. Снова сел.
— Ты о войне не думаешь, — заговорил. — А я думаю.
— У тебя возраст призывной.
— Я гражданин другого государства.
— Авив гражданин другого государства. Ты дурачок? Границы ползут, как гнилая мешковина. Ленина читал? «Империализм как высшая стадия капитализма», у вас теперь не изучают. Тебе полезно было бы.
— Как же ты живешь, — сказал Пётр, как старик.
— Я два года живу условно. Не два года: вся предыдущая жизнь — условно. Речь идет об уничтожении человеческой цивилизации, если ты не заметил. И добро бы — что такого хорошего в цивилизации? — но ведь и всё за собой потянут. Эти все трагедии — предыдущего мирного времени. Остались там. Как: «живые позавидуют мертвым». …Вас, конечно, жалко. Вы этого — еще пока — не заслужили.
Пётр разогнулся.
Маленький Петя спрятался в недрах большого тела. Нет: не спрятался. Растворился, в каждой клетке в равномерной концентрации.
— Противно слушать тебя, — легко, с фирменным жестоким весельем. — Это такая отмазка за то, что всю жизнь не делал ничего. Распутывайся, я тебе мешать не стану. С этим Авивом… с своим этим другом, которого ты бросил валяться на снегу.
— Вернись, — сказал Матвей.
Пётр тормознул у двери. Неспешно повернулся.
«Не тянешь на мою совесть».
Матвей подозревал, что кроме черного юмора за этим ничего не стоит.
Цинизм в такие годы обещает полное слияние со средой в грядущем.
— На кого ты учишься, напомни.
— Самолеты. — Пётр пошевелился. Не стесняясь живота, не стесняясь трусов: — Может, и гражданские, — (юмор). — Это такая отмазка, чтобы не пойти на передок, — упредив сарказм.
Да. Но… нет. Он вспомнил: «плохо». И вот это «противно [слушать]» — вместо «смешно».
«Он мой друг».
— Иди.
Осенний желтый свет, сбоку, как в аквариуме. Сошли с маршрутки на изгибе дорог. Маршрутка сразу же повернула обратно на большак; кроме них, никто не вышел.
— Тут мое начинается, — сказал Матвей. — И это мое. — Тут уже не мое, — через некоторое время, перед калиткой.