— Товарищи, кто помоложе, к Анечке! Живо, аллюр три креста!
Положив на стол телеграмму, Пустыхин вслух читал ее, потом перечитал еще раз и задумался, сжимая губы и покачивая головой. Металлурги, не дыша, ожидали слова своего руководителя; они видели, что он изумлен.
— Катастрофа, Петя? — сочувственно сказал Бачулин. — Вроде кирпичом по темени, правда?
Но Пустыхин уже овладел собой и весело вскинул голову. Треща сочленениями пальцев, он стал комментировать телеграмму. Он не стеснялся в формулировках и не подбирал обкатанных выражений. Толкование Пустыхина было категорично, голос ровен, он сразу пришёл к решению, готов был отстаивать его в любом споре.
Смысл его толкования сводился к следующему.
В центре, видимо, разразилась очередная катастрофа. С горных вершин Госплана свергнулась лавина новой кампании. Все, что не несет на себе медного ярлычка автоматизации, опорочивается. Только так надо понимать сообщение управляющего проектной конторой Неделина: человека оглушили неожиданной установкой, он растерялся и понес глупости о коренной переработке проекта. Никакой коренной переработки не будет! Его, Пустыхина, вокруг пальца не обведешь, дудки! Новыми установками его не испугают! Он видел в жизни множество различных кампаний, память хранит ему большой набор сменявших одна другую установок. Но он делал дело, будет делать его дальше. Спроектированные им заводы таковы, какими им должно быть, никто не определит сейчас, в какую кампанию они возводились. Важно, чтоб завод выдавал металл, это существенно, все остальное — фразы, оформление. Что же, оформление можно подобрать, это пустяки.
— Вот так, товарищи! — энергично закончил Пустыхин. — Любая кампания — это показ, выпячивание. Теперь на первый план придется выпячивать автоматику, о каждом пустяке кричать: вот, внедрили! А чтоб случайно не забыть чего-нибудь, выдадим нашим смежникам задание построже. Пусть механики и энергетики попотеют над переделкой своих чертежей, я не возражаю. Спихнем эту ношу на их плечи.
Короткая речь Пустыхина внесла ясность в смятенные умы его сотрудников. Еще минуту назад казалось, что придется ринуться во что-то неизведанное, чуть ли не новые пути открывать. Но получается, просто нужно работать, хорошо работать, они уже давно так работают — выдают грамотные проекты, делают нужное дело.
Пустыхин кивнул Бачулину.
— Валяй, Василий! За сообщение спасибо, но сам готовься к неприятностям: кому-кому, а механикам достанется! Семью потами изойдешь.
Как это ни странно, но перспектива грядущих неприятностей скорее обрадовала, чем огорчила Бачулина. Он уже впадал в уныние: после слов Пустыхина странная телеграмма Неделина как-то на глазах потускнела, посерела и растеряла свою многозначительность. Бачулин любил масштабы и готов был примириться с неприятностями, лишь бы не потеряться в мелочах. Насвистывая бодрую песенку, он отправился наконец к себе и вскоре с головой ушел в чертежи.
В конце дня к механикам пришел Лесков. Уставший от конструктивных расчетов Бачулин, зевая, откинулся на стуле. Он любил поболтать, к тому же Лесков был его приятель.
— Ну как? — спросил Бачулин, возвращаясь все к той же теме. — Интересную я вам выдал новость, правда? Ты что скуксился?
Лесков казался мрачнее обычного. От недавнего ликования в нем не осталось и следа. Сухощавое нервное лицо его было насуплено, широкие черные брови грозно сведены к переносице, пальцы непроизвольно постукивали по столу. Бачулин знал Лескова уже три года, но еще ни разу не видел в таком волнении.
— Я от Пустыхина, — сказал Лесков. — Крупно побеседовали. Без всякой дипломатии.
Бачулин оживился:
— Ну? В самом деле? О телеграмме Неделина?
— О телеграмме. Поделились мнениями.
— Очень интересно, Саня! Я ведь тоже толкования Петины слыхал. Он утверждает: нет никакого поворота, все остается по-старому, работаем, как работали.
Лесков гневно взглянул на Бачулина, словно эти возмущавшие его мысли исходили от самого Бачулина.
— Мне он это тоже выложил! Ну, я не постеснялся…
— Ругались?
— Нет, не ругались — объяснились. Иное объяснение хуже ругани.
— Да ты толком, Саня! О чем конкретно?
— Обо всем. Что его проектное задание на завод — очковтирательство, а не новая техника. Что нас он еще может подавить своим авторитетом, а в Москве люди поумнее, там разобрались и постановили: переделывать. И что надо срочно перестраиваться, пока всем нам не дали по шапке.
— При всех такое вывалил? — Бачулин покачал головой. — Сильно, сильно! А он что?
Лесков пожал плечами.
— Ничего. Молчал и посмеивался, потом вскочил и предложил после работы побеседовать наедине. Даже проводил меня до двери, очевидно, чтоб больше я его на людях не разносил.
Бачулин с сочувствием глядел на упрямое, энергичное лицо Лескова. Он всей душой желал приятелю успеха, но страшился трудностей задуманной Лесковым борьбы. Нет, не легко приходится тому, кто открыто встает на Пустыхина.
2
Пустыхин считал дни. До заседания технического совета оставалось трое суток — слишком мало, чтоб переубедить колеблющихся и разгромить противников. Пустыхин не сомневался: драка предстоит крупная, такой, пожалуй, у него еще не бывало — все словно взбесились. Он наметил линию: бороться против тех, кто отвергает любую переделку проекта, как Шур и Шульгин, а еще больше — против тех, кто слишком заносится, как Лесков. Постановление правительства не могло быть детальным, это руководящие указания, конкретизировать их придется на месте. Кто явится на обсуждение с готовой программой переделок, тот окажется сверху — танцевать пойдут от его программы, как от печки. Пустыхин часто говорил: «Счастливые случайности — это явления, тщательно подготавливаемые заранее». Он торопливо работал, дополняя свое старое задание новыми требованиями, мысли его уносились в сторону. Пустыхин улыбался, он обдумывал не только технические аргументы, но и насмешки, злая шутка всегда была верной его помощницей, скоро, скоро он обрушит ее на головы Шуров и Лесковых!
Шур его беспокоил мало: это был старый противник и друг, уже не раз они наступали друг дружке на мозоли. Но от идей Лескова Пустыхин готов был отбрыкиваться обеими ногами. Происходило это не оттого, что он боялся всего нового, как это случалось с другими. В основе его сопротивления лежали более тонкие причины.
Каждый человек имеет заветный «пунктик» — нечто в себе, чем гордится и за что особенно себя уважает. У Пустыхина тоже был такой «пунктик», он не скрывал его, говоря на совещаниях: «Возможно, вы правы, но я инженер средний, я привык так…» И с торжеством называл главное свое качество: ни один из разработанных им проектов не забраковывался, все они были осуществлены на практике. В первый момент — особенно для людей малоопытных — горделивость Пустыхина казалась странной: инженеры для того и проектируют, чтобы проекты осуществлялись, это так же естественно, как естественны люди с нормальным зрением. Пустыхин не спорил, он указывал только, что естественность эта очень редка: нормальное зрение встречается раз на сто случаев, а проектанта, всегда осуществляющего свои проекты, и днем нужно искать с огнем. Пустыхин был таким проектантом. Он не был робким делягой, в каждом его проекте встречалось что-либо новое и своеобразное, у него выработался свой особый почерк, он всегда был на один шаг, но только на один шаг впереди своих товарищей. Этот шаг был неизменно верным. Ошибок Пустыхин не признавал, и не только потому, что за ошибки били. Он развил в себе особое, редчайшее чутье, почти талант — понимание того, что наверняка осуществимо. Если чутье подсказывало ему, что новшество может провалиться, Пустыхин попросту отвергал опасное задание или умело спихивал его на плечи соседей.
Уже с первых слов Лескова Пустыхин решил, что тот требует неосуществимого. Для Пустыхина это означало одно: Лескова нужно осадить. «Завод без людей! — думал он, угрюмо усмехаясь. — Крепенько формулирует. Для газетной статьи подойдет, а в чертеж не уложится!»