- Сушь у меня на душе, Витя. Посмотри, чего кругом творится.
- Катерина, ты помолчи. И теперь язык прижмут. Видишь и видишь. Молчи. Зачем занавески с окон сорвала, а? Убери ножницы. Не режь занавески.
Витя Коновалов расставил широко ноги. Чувствовал, как шатается пол.
- Пойдем, Катя, - позвал Коновалов.
Лешка, прозванный двуликим, поскольку одна щека его была фиолетово-красной от кожного рака, кричал на улице Надовражной:
- Люди, не припадайте к земле. Чтоб ничего не трогать, ни одну травиночку. Все как есть оставляйте.
- Боже мой, Боже мой, - стенала Лиля Соломоновна Ясенева, - для чего я столько жила, чтоб увидеть разруху и запустение. - Она это все повторяла, втайне радуясь. Она могла повторять множество раз, и никто ее никуда не привлечет. Она никому раньше не рассказывала, таила даже не в сердце, а где-то в подбрюшной глубине. А теперь такая наступила свобода - кричи всю генетическую правду. Все, что должно произойти, ужасно. Но и прекрасно. Хотя об этом лучше ей помолчать. Но временами ее охватывало еврейское счастье. И ей хотелось танцевать на площади имени Рожнова, на центральной площади, где в давние времена стояла трибуна, а мимо проходили манифестанты со знаменами и транспортабельными мордами.
Догорал "Универсам".
- Женя! Женечка-а-а-а... - крик постепенно стал жухнуть, будто наступила осень.
Криволапов все еще смотрел, как Зинаида Фантина дергала траву между грядок. Заслеженная пристальным взглядом, Зинаида оглянулась. Она поняла: наступила та решающая минута, когда надо или встать, или совсем исчезнуть в сладкой чащобе нечаянной любви.
На улицу Кирилла Седова прямо из окон выбрасывали вещи.
Нина Борисовна быстро сняла свой розовый халат. Вынула из шкафа платье с большими красными розами. Дверцы шкафа сами широко открылись. Подумала: не будет ли вызывающе в такие минуты. Но сама же себя одернула: о чем я? Красные розы - знак опасности и любви.
Дом начал раскачиваться. Нина Борисовна для впущения в свои легкие свежего воздуха с поспешностью выбежала на порог. На противоположной стороне улицы она снова увидела высунувшегося наполовину из окна Эраста Христофорова. И, ах-ти... беда ... деготь сна обильно потек на ее веки, но этот деготь положительно имел запах грейпфрута. И она вплыла в сон, совершенно определенно чувствуя близость Христофорова.
О, Эраст...О, Эраст... О, Эраст... О, Эраст...
- Бяша... Бяша... - звала коз из оврага Викентьевна. Она слышала наверху в городке грохот и треск домов. - Ой, беда... Бяша... Бяша...
- Где же Василь Васильевич? - старался остановить бегущих по улице людей Шерстопятов.
Никто ему не отвечал.
В маленьком городском саду у летнего театра "чи-уит-уит" пели горихвостки. Синицы и воробьи, будто осенью, летали едиными стаями. Метались по небу вороны. Их тревожный крик "кар-кар" еще больше пугал людей.
- Где Василь Васильевич?
- Да где ему быть. Беги к Песчаному обрыву.
- Зика! Зика! - позвал Шерстопятов. - Давай пробираться к Македонке. И зашептал для себя. - Сие явление надо самим увидеть. - А еще подумал: может, для будущих поколений, если, конечно... - Мысль оборвал.
Ударил сплошным потоком дождь.
Григорий Якубович решил сидеть до конца. О случившемся уже порядочное время назад передал по Интернету Джиму.
Кудиновская "Нива" лежала посреди улицы вверх колесами. От каждого внутреннего удара земли она вздрагивала и медленно двигалась по улице.
Мутные воды Македонки охватывали все большую часть городка.
Веркин муж все крепче прижимался к Люде.
- Не говори ничего. Молчи. Молчи. Молчи.
Уже рушились дома. Падали куски стен. Сорванные железные крыши закрывали дорогу.
- Скузо, - почему-то по-итальянски извинялся Олег Иванович Коковин и, не обращая внимания на потоки дождя, старался громче взывать:
- Крещеные, давайте жить в мире.
Уже не слышно было птиц.
Дождь срезало, как не бывало. А серость и мрак остались. Вдалеке горели огни в полуразрушенном барском доме. В его окнах были тени людей. И оттуда доносились звуки вальса.
- Вроде танцуют, - неуверенно сказал Шерстопятов, повернувшись к Зике.
И тут же:
- Смотри, да не туда, а сюда.
В волнах Македонки медленно плыл гроб с дядей Федей. Крышки гроба не было. Дядя Федя плыл медленно. Сложены руки на груди. Серьезно смотрел в потемневшее небо.
Вода уже подходила к груди Шерстопятова. Рядом плыла маленькая Зика. Глаза открыты:
- Смотри.
Над водой летали чайки.
- На песчаный бугор гляди.
Шерстопятов увидел чернеющую фигуру Василь Васильевича.
Словно рассердившись, что Василь Васильевич узнан, чайки стали ниже летать. Лаяли по-собачьи.
В новом море светилась одна звезда.