Веренфельс завтракал молча, вовсе не вмешиваясь в разговор. Воспользовавшись минутой, когда граф встал, он подошел к нему, чтобы дать отчет в произведенном накануне осмотре. Между ними завязался оживленный разговор. В это время Арно обратился к доктору, прося его приехать завтра, чтобы переменить повязку на ноге больной. Графиня на минуту осталась одна.
Она прислонилась к подушкам, полу-закрыв глаза, и из-под своих черных длинных ресниц бросила пытливый взгляд на воспитателя, с которым ее муж разговаривал так дружески. Еще накануне она заметила могущественную красоту молодого человека; теперь она могла еще свободней разглядеть его характерное лицо, изящную непринужденность манер и энергичное спокойствие всей его фигуры, свидетельствовавшее, что он больше привык повелевать, чем повиноваться.
Взгляд ее встретился со взглядом Готфрида, но большие черные глаза молодого человека скользнули по ней с холодным равнодушием. Габриэль покраснела до корней волос, и ее тонкие брови сдвинулись. Это равнодушие поразило ее, как оскорбление. Она привыкла видеть, что глаза мужчин всякого возраста устремляются на нее с восторгом; что все, хотя бы и безмолвно, преклоняются перед ее царственной красотой. «Как же этот, подчиненный человек, осмеливается быть слепым? — спрашивала она себя с досадой. — Он даже не воспользовался оказанной им услугой, чтобы попытаться занять положение менее подвластное».
Ее размышления были прерваны Танкредом, который, кончив завтракать, опять пришел, стал на колени возле нее и с выражением отчаяния припал к ее подушкам.
— Отчего ты такой грустный, мой кумир? И что значит эта морщина? — спросила Графиня, проводя пальцем по его лбу.
— Я не хочу уходить от тебя и не хочу учиться, — шептал он. — Если б ты знала, как много я должен заниматься, как он мучает меня; и если я тотчас не послушаюсь его, он бьет меня.
— Что ты говоришь! Может ли это быть! — И Габриэль порывисто приподнялась.
В эту минуту Готфрид, кончив разговор, взглянул на часы и позвал Танкреда:
— Танкред! пора заниматься.
Мальчик не шевелился; но Габриэль, бросив чарующий взгляд на молодого человека, проговорила с улыбкой:
— Я кладу маленькое veto на ваше решение; мне кажется жестоким заставлять учиться ребенка в такую чудную погоду и прошу дать ему каникулы.
Готфрид взглянул на графа, который стоял за креслом графини; но тот покачал отрицательно головой.
— Я очень сожалею, графиня, что должен воспротивиться вашему желанию; но граф, поручая мне воспитание Танкреда, дал мне право распределять его занятия. Я нахожу, что даю ему довольно времени для игр и отдыха; но ввиду его непомерной лености не могу согласиться прервать его занятия.
Габриэль, закусив губы и с холодным презрением смерив Готфрида взглядом, отвернулась и сказала небрежно:
— Я полагаю, Вилибальд, ты не отказался от права изменять распоряжения воспитателя твоего сына, особенно когда они налагают на ребенка непосильный труд.
— Графиня, — сказал Веренфельс, слегка бледнея, — Танкред пользовался такими вакациями до моего поступления, что по своим познаниям не может сравниться и с семилетним ребенком. Впрочем, все что я делаю, то делал с согласия и одобрения графа. Но если мои распоряжения не нравятся вам, графиня, то я готов сегодня отказаться от места.
Граф сдвинул брови.
— Перестаньте, Веренфельс; вы знаете, что я не потерплю, чтобы вы нас оставили. А тебя, милая Габриэль, я буду просить не вмешиваться в то, что касается воспитания Танкреда. Я одобряю полезные и разумные меры месье Веренфельса и надеюсь, что ты тоже будешь благоразумной матерью.
Танкред встал, покраснев от злости и готовясь возражать; но Готфрид не дал ему на то времени:
— Ступай в свою комнату, — сказал он строго. — Ты слышал, что сказал твой отец; так принимайся за занятия без всяких рассуждений.
— Но ведь это грубиян! И ты позволяешь служащему у тебя говорить таким тоном с графом Рекенштейном! — воскликнула Габриэль настолько громко, что Готфрид, уходя, мог слышать ее. — Ах, бедный мой Танкред!
Лицо се пылало от гнева, и губы дрожали.
При виде завязавшегося скандала Арно побледнел и с душевной тревогой глядел на мачеху.
Но граф, привыкший с давних пор к бурным сценам и к капризам жены, как скоро ей что-нибудь не нравилось, нисколько не смутился. Он пододвинул стул. к дивану, поцеловал ее руку и дружески серьезным тоном сказал:
— Дорогая моя Габриэль, Бог свидетель, как я счастлив нашим примирением; моя первая забота доставлять тебе счастье и удовлетворять твои желания. Ты не можешь думать, что я стал равнодушен к ребенку, которым ты меня подарила и что я отдал его с непростительной небрежностью в распоряжение человека грубого и жестокого, который мучил бы его без причины. Не в упрек тебе, так как прошлое сглажено и забыто, но я должен напомнить, что когда ты мне возвратила Танкреда, это был мальчик с отвратительными замашками, и потом лентяй и невероятный неуч. Молодая мать, слабая и любящая, как ты, не может управлять таким характером, как у него. Для этого нужен мужчина энергичный и основательный, словом, такой человек, как Готфрид, который обуздал Танкреда и заставил его сделать удивительные успехи. А потому, прошу тебя, не расстраивай плана его занятий, вполне мною одобренного, и не препятствуй власти, которую я ему дал.
— Я не могу выносить, чтобы он бил моего ребенка, моего кумира, к которому до сих пор никто не прикоснулся пальцем.
— Если кумир заслуживает, чтобы его били и иначе не покоряется, то что же делать, — заметил граф, улыбаясь. — Впрочем, будь спокойна, незначительное число наказаний, весьма заслуженных, не повредило ни здоровью, ни красоте Танкреда. Ты сама нашла, что он похорошел, и видишь при этом, что он окреп и проворен, как кошка. Когда ты узнаешь короче Веренфельса, то будешь питать к нему такое же уважение и доверие, как и я. Так прошу тебя, не держись с ним так оскорбительно, не относись к нему, как к подчиненному. Это человек самого лучшего общества, дворянин такого же древнего рода, как и мы; лишь превратности судьбы и необходимость доставлять средства жизни матери и своему ребенку заставили его принять на себя обязанность воспитателя.