Араб снова лег на спину.
— Что же, рыбачок, значит, своим спасением… мы обязаны евреям.
— С кем только не поведешься в беде, — согласился Добкин и снова посмотрел на раненого. Да. Он видел его на крепостной стене. Видел это кошмарное лицо. — Как мне тебя называть?
— Саид Талиб. А тебя?
Добкин замялся. Его так и подмывало ответить: «Бенджамин Добкин, генерал армии Израиля».
— Зови меня просто «рыбак». — Его арабский был не совсем хорош, но он старался говорить правильно, чтобы заставить ашбала продолжать этот фарс. Каждый из них только ждал удобного момента, чтобы вцепиться в глотку другого, и таким моментом могло стать одно неправильное слово. Интересно, видел ли Талиб его на западном склоне?
Как сильно ранен этот человек? И как сильно он сам ранен? Добкин напряг мускулы под одеялом и глубоко вздохнул. Похоже, силы понемногу восстанавливались.
Глиняная лампа, представлявшая собой плошку с каким-то жиром, в котором плавал фитиль, мерцала на полу между ними. Добкин заметил, что ашбал смотрит на нее. Лампа могла послужить оружием, а она находилась ближе к Талибу. Генерал медленно огляделся вокруг. Ничего, кроме одеяла. Добкин как бы между прочим провел рукой по телу. Ножа не было, но в верхнем кармане он нащупал что-то твердое. Пазузу. Евреи вернули ему эту маленькую похабную статуэтку.
Добкин и Талиб лежали на боку и смотрели друг на друга, прислушиваясь к шуму ветра.
— Ну, как улов, рыбачок?
— До вечера был ничего. А чем ты занимаешься?
— Торгую финиковыми пальмами.
Маска спокойствия исчезла с лиц обоих мужчин, каждый из них смотрел в глаза другого с ненавистью, страхом и угрозой.
— Так как же ты очутился в реке?
— Так же, как и ты.
Разговор прекратился, в течение долгого времени оба лежали не шевелясь. Добкин чувствовал, как у него пересыхает во рту и дрожат мускулы.
Ветер распахнул ставни и загасил лампу, каждый из противников издал животный крик, и они вцепились друг другу в горло.
Обнаженная Дебора Гидеон лежала на черепичном полу в кабинете управляющего гостиницей. Спина ее была покрыта длинными следами от плетки и ожогами от сигареты, бедра, ноги и ягодицы в крови от ран, нанесенных явно садистом.
Ахмед Риш вымыл руки и лицо в чашке с водой.
— Пристрелите ее, — бросил он, обращаясь к Хамади.
Хамади крикнул часового, сидевшего за стойкой дежурного.
— Кассим!
Риш вытер руки. Все, что девушка рассказала о численности и обороне израильтян, он уже и так выяснил в ходе тяжелейших атак. Но сейчас он мог сам сфабриковать сведения, полученные якобы со слов пленной, и его люди поверят ему.
— Салем, если шерхи не прекратится, мы сможем в течение часа овладеть холмом. Я пошлю людей на склон, а ветер поможет скрыть их движение и шум.
Хамади кивнул. Да, наверное, сам Аллах послал этот ветер, и Хамади понимал, что, если бы не задул шерхи, их с Ришем убили бы собственные подчиненные. А вот Риш, похоже, не понимал этого.
— Я соберу людей.
— Отлично. — Риш посмотрел на девушку, потом на часового, уставившегося на нее. — Да, да, Кассим, можешь ею попользоваться. Потом пристрели ее, тело сожги, а пепел сбрось в реку. Мне не нужны улики. — Он повернулся к Хамади. — Одно дело военные действия, а пытки и убийство — совсем другое. Завтра мы начнем переговоры с Израилем по поводу заложников.
Хамади снова кивнул. Риш строил какие-то призрачные и бессмысленные перспективы, которые мог строить только сумасшедший. Если бы он не был героем в глазах всех палестинцев, то Хамади давно уже сам бы убил его. Он вспомнил, как Риш стоял на четвереньках и кусал тело девушки, и от этой картины к горлу подступила тошнота. Он, Хамади, сам пытал раньше людей, но то, что творил Риш, было ни на что не похоже. Удары плетью и прижигание сигаретой наверняка причинили девушке меньше боли, чем укусы. Дикое сумасшедшее животное рычало и рвало зубами ее плоть, и эта еврейка, крича от боли и ужаса, отвечала на все вопросы Риша. Хамади никак не мог винить ее за это. Он лишь надеялся, что люди снаружи не поняли, что происходило. Повернувшись, Хамади вышел из кабинета и через небольшой вестибюль прошел на веранду.