— А если ты переплывешь реку и доберешься до деревни, где живут евреи, то что тогда? Что ты надеешься там найти?
Добкин и сам не знал, что ожидал там обнаружить. Если у них даже и есть какой-нибудь автомобиль, то все равно дороги непроходимы. А телефона у них наверняка нет. На осле путь до Багдада займет много дней. Может, можно будет добраться до Хиллы, но тогда снова придется переплывать реку. А если на лодке? На моторной лодке можно добраться по реке до Багдада за пять или шесть часов. А на обычной можно доплыть до Хиллы менее чем за час. Ну и что тогда? Здравствуйте, я генерал израильской армии Добкин, и я…
— Чему ты улыбаешься? — спросил Хоснер.
— Да так, своим мыслям. Я совсем забыл об этой деревне, но подумал о ней в тот момент, когда понял, что мы очутились в Вавилоне. Стоит ли нам втягивать во все это ее обитателей? Неужели у них мало своих проблем?
— Не больше, чем у нас, — ответил Хоснер. — И советую тебе на будущее не скрывать такую информацию, генерал. Как я понимаю, у тебя есть два варианта: гостиница возле ворот Иштар или еврейская деревня Уммах.
Добкин кивнул. Но мог ли он идти к этим евреям, которые вели примитивный образ жизни в глиняных лачугах, заявлять им о духовном родстве и просить помощи? И Добкин решил для себя, что может. А не учинит ли Риш расправу над этими несчастными, если узнает об этом? Наверняка учинит. Но какой другой выход? Выхода не было.
— Ночью я попытаюсь добраться до деревни.
— Хорошо. Я бы предпочел, чтобы ты пробрался в гостиницу, но решай сам. — Они вместе направились к загону для скота. На ходу Хоснер добавил: — Я не смогу выделить тебе пистолет.
— Ладно.
Еще несколько шагов они прошли молча, потом Хоснер покашлял и сказал:
— Я просил министра иностранных дел…
— Да, — оборвал его Добкин, — я нашел нужное лекарство. Наперстянка. У одного из помощников министра плохое сердце, так что у него запас этого лекарства на целый месяц. Двухнедельный запас я забрал.
— Надеюсь, этого хватит.
— Я тоже.
Из загона вышел Бург с двумя стюардессами — Рашель Баум и Бет Абрамс. Их светло-голубая форма пропиталась потом и еще чем-то, похожим на кровь и йод. Они одарили Хоснера откровенными взглядами, в которых явно читалась смесь страха и презрения, и продолжили свой путь.
Бург пожал плечами.
— Они и на меня так смотрят. Весьма трогательно ухаживали за своим пациентом — пленным арабом, пока я не взял его в оборот. Никто не понимает нас, Иаков.
— Он сообщил что-нибудь новое? — поинтересовался Хоснер.
Бург сунул в рот незажженную трубку.
— Кое-что. — Он проводил взглядом «Лир», взявший курс на запад через Евфрат. — А не полетел ли он в базовый лагерь за минометами и гранатами?
Хоснер тоже проводил взглядом самолет, скрывшийся в лучах солнца.
— Тогда нам ночью придется немного потяжелее.
Добкин закурил сигарету.
— Рад, что меня не будет здесь в это время.
— Значит, уходишь? — спросил Бург.
— Да. Сегодня ночью, пока вы будете ловить пули, я буду есть мацу, жареного барашка и отплясывать еврейские танцы.
— Уж больно ты размечтался, генерал.
Добкин рассказал Бургу о еврейской деревне.
Тот выслушал и кивнул.
— Извини за шутку, но кошерным тут не пахнет, Бен. Придерживайся лучше начального плана.
— Я полагаюсь на свою интуицию.
Бург пожал плечами. В любом случае подобная попытка была самоубийством.
— Между прочим, пленный сообщил, что Салем Хамади, лейтенант Риша, гомосексуалист. А это как-то не вяжется с установленными нормами морали.
— Кого это волнует? — спросил Хоснер.
— Будет волновать Салема Хамади, когда ночью мы на полную громкость объявим этот факт через самолетные динамики.
Хоснер рассмеялся.
— Это низко.
— С ними все методы хороши. А динамики уже вытащили на периметр?
— Вытащили, — ответил Добкин.
Хоснер отправился в тень под крыло «Конкорда». Лестница из земли и глины к крылу была завершена, и он прислонился спиной к ее торцу, почувствовав первое нарастающее дуновение горячего ветра. Бекер сообщил, что показания самолетного барометра стремительно падали весь день.
— Кто-нибудь знает, как здесь называется восточный ветер?
— Шерхи, — ответил Добкин. — А ты его ощущаешь?
— Похоже, да.
— Плохо. Думаю, он похуже хамсина в Израиле.
— Почему это?
— Во-первых, он горячее. А потом, здесь только песок и пыль. Он поднимает пыль, и ты можешь задохнуться от нее. И умереть. Особенно на таком холме.