Реки Вавилона

Они тихо лежали и гладили друг друга, ветер остужал их вспотевшие тела.

Хоснер повернулся на бок и провел рукой по груди Мириам, чувствуя, как она вздымается и опускается. В Тель-Авиве это было бы прекрасно. А здесь нет. Но произойти это могло только здесь. Если отбросить стратегические и тактические соображения, то Хоснер был уверен, что любит ее, или, во всяком случае, полюбит очень скоро. Ему захотелось спросить ее о Ласкове и о муже, но эти вопросы следовало оставить на будущее. Сейчас они были неуместны. Хоснер пытался придумать какую-нибудь фразу, которую ей приятно было бы услышать, но на ум так ничего и не пришло. Тогда он спросил:

— Что ты хочешь от меня услышать? Я не знаю, что сказать.

— Ничего не говори, — ответила Мириам и прижала его руку к своей груди.

Звезд на небе стало больше, теперь они светили ярче. Воды Евфрата отражали их холодный свет, и на фоне широкой реки Хоснер мог видеть около двадцати темных силуэтов, окруживших могилу. Он подошел ближе, но остался стоять позади. Мириам несколько секунд постояла рядом с ним, потом протиснулась сквозь толпу.

Тело Моисея Гесса осторожно опустили в могилу. Раввин громко прочел заупокойную молитву; его звучный голос разносился по склону.

Бекер тоже стоял позади толпы, окружившей могилу, и было видно, что он сильно переживает.

«Как странно, — подумал Хоснер, — тела тысяч евреев похоронены в Вавилоне, и вот сегодня хоронят еще одного». До него долетели обрывки слов раввина.

— «…и плакали, когда вспоминали о Сионе. На вербах посреди его повесили мы наши арфы…»

До Хоснера дошло, что этих знаменитых верб больше не существует. Он не видел ни одной.

Мириам Бернштейн что-то тихо сказала раввину. Он согласно кивнул. Она повернулась и заговорила тихо, почти неслышно, обращаясь к людям, толпившимся в темноте:

— Многие из вас знают так называемую «Равенсбрюкскую молитву». Она была написана неизвестным автором на клочке обертки и найдена в лагере после его освобождения. Она уместна и сейчас, на этой панихиде, чтобы мы помнили, находясь ли в Вавилоне, Иерусалиме или в Нью-Йорке, что мы несем мир.

Мириам печально уставилась в открытую могилу и начала:

— Да воцарится мир в душах людей злой воли,
И да положит это конец мщению
И разговорам о казнях и насилии.
Жестокость несовместима ни с какими нормами и принципами,
Она вне пределов человеческого понимания,
Из-за нее так много мучеников в этом мире.
Поэтому, Господи,
Не измеряй их страдания мерками
Твоей справедливости,
Ибо потребуешь Ты суровой расплаты.
Так поступи же иначе,
Ниспошли свою милость всем палачам, предателям и шпионам,
Всем людям злой воли,
Награди их храбростью и душевной силой.

Пока она читала эту проникновенную молитву, ее дрожавший сначала голос постепенно набирал силу.

…И считать надо только добро, а не зло.
А в памяти наших врагов
Мы не должны больше оставаться их жертвами,
Их кошмарами и пугающими призраками,
Но их помощниками,
Чтобы они смогли изгнать злобу из душ своих.
Это все, что от них требуется.
И тогда мы, когда все это закончится,
Может быть, сможем жить, как люди среди людей,
И, может быть, снова воцарится мир на этой многострадальной Земле для людей доброй воли,
А потом этот мир придет и ко всем остальным.

Хоснер почти не слушал Мириам. Это была бессмысленная, опасная молитва для людей, которым предстояло жить с чувством мести и ненависти в сердцах, если им суждено было остаться в живых. Мириам, Мириам… Когда же ты поймешь это?

Похороны закончились. Хоснер вдруг заметил, что все разошлись и он остался один. Он устремил взгляд через Евфрат, через покрытые грязью равнины, туда, где черное бархатное небо сомкнулось с черным горизонтом, туда, где был Иерусалим. Ему даже показалось, что он видит огни Старого города, но это были всего лишь звезды, мерцавшие на горизонте. Видение исчезло, и в этот момент Хоснер понял, что уже никогда не вернется домой.