Когда его взгляд остановился на мне, я тут же почувствовал не только могуществ, которые дают объединенные власть и ум, но вместе с тем и невероятную силу духа, позволяющую ему быть Гулливером среди лилипутов. Возможно, правда, то было специфическое мое собственное восприятие – я знал не только то, кем Ришелье является, но и ориентировался, кем станет. Мне были известны его посмертные судьбы, его истинное величие, которое, по уважительным причинам, откроют только лишь в XIX веке, когда по-другому начнут видеть суть raison d'Etat (государственных соображений – фр.). В его времена, если верить листовкам, чаще всего издаваемым в Брюсселе (в Париже, под носом Его Преосвященства, где жестко правил Лаффемас, начальник тайной полиции, отважных критиков было намного меньше), его считали пройдохой, интриганом и корыстолюбцем, ревнующих за собственное положение при короле – безжалостно истребляющим собственных врагов (а при случае, и врагов Франции), не обращающим какого-либо внимания на аристократическое родство или на титулы маршалов Франции. Не дождавшись милосердия, сложили свои головы господа Марийяк и Монморанси, все предыдущие заслуги которых перед лицом измены не остановили размаха палаческой секиры.
Все это никак не усиливало любви к Его Преосвященству. Распространялись фривольные песенки, описывающие, к примеру, его неудачные ухаживания к герцогине Гонзага, ставшей впоследствии королевой Польши; все насмешничали над его геморроем и оценивали легендарные богатства. Но лично я, как только его увидел, остановился, как вкопанный, пораженный харизмой Первого Министра.
– Laudetur Jesus Christus (хвала Иисусу Христу – лат.), signore Деросси, – произнес Ришелье. – Я рад, что вы приняли наше приглашение.
Я опустился на одно колено и поцеловал перстень. Ришелье тут же приказал мне подняться и присесть на стул. Выглядел он весьма хмуро. Неужто он прямо так принимал к сердцу эпидемию? Странно! С каких это пор, любая зараза, выкашивающая, в основном, плебеев, доставляла беспокойств великим мира сего?
Расспросив о дороге и выслушав мои традиционные благодарности, кардинал поднялся и вместе со мной подошел к окну, через которое можно было видеть освещенные заходящим солнцем холмы, леса, а ниже – свободно рассыпанные деревенские застройки.
– Красивая страна, – сказал он. – Сердце Франции, сердце Европы, сердце мира… – А потом, устремив прямо в меня свой взгляд, прибавил смертельно серьезным тоном: – Когда много лет назад, переодевшись горожанином, я ходил на ваши лекции, иль Кане, то никак не предполагал, что когда-нибудь мне придется обратиться к вам за помощью. Говоря по правде, у меня хватает инженеров и медиков, мне служат различнейшие алхимики и астрологи, него воря уже о философах с теологами, только каждый обладает склонностью ограничения собственной специальностью, не смеет смело глянуть дальше. Вы же, – поглядел он мне прямо в глаза, словно бы через них пытался проникнуть в мозжечок, гипофиз и эпифиз и там встретиться с "я" Альдо Гурбиани, – походите на людей прошлого, на Леонардо или Коперникуса, способных охватить больше и глядеть шире, чем иные. Я нуждаюсь в вас.
Мне хотелось спросить, ради какой цели, но не смел перебивать Первого Министра, ну а тот пока что не спешил сразу же посвятить меня во все.
– Верите ли вы в дьявола, иль Кане? – спросил он.
– Я верю в Бога, – ответил я, – и в мир, в котором так же существует особое зло.
– В это как раз верит каждый, – буркнул кардинал. – Я же имею в виду физического сатану, сатану из плоти и крови, в своих деяниях пользующегося инструментами, а не искушениями.
– Скорее – нет. То есть, наверняка нет!
Мое признание доставило ему явное облегчение.
– Тогда я прав, ища помощи не у священников, а среди ученых, – произнес он и, уже не желая оставлять меня в сомнениях, прибавил: – Согласно всяческим знакам на земле и небе, нам угрожает катастрофа по меркам Армагеддона.
– Выходит, эпидемия, я не ошибался, мелькнула мысль.
Кардинал отпил из бокала, совершенно не задумываясь, как оно частенько бывает у великих людей, над тем, что, возможно, у меня тоже пересохло горло, после чего хлопнул в ладони. Появился д'Артаньян.
– Введите свидетелей! – приказал ему князь церкви.
Тут же из бокового прохода, существования которого я до сих пор не замечал, вышло трое: пятидесятилетний, крепко сложенный мужчина, похожий на иссеченного ветрами мореплавателя; малорослый смуглолицый священник и коричневое чудище, напоминающее высушенное ореховое ядро, которое вблизи оказалось седовласым индейцем, одетым по европейской моде.