– Я не могу сказать, не были ли письма Пилата апокрифами, хотя множество подробностей и особый стиль прокуратора Иудеи, несколько напоминающий творения Сенеки, выглядели чрезвычайно неподдельно; кроме того, глубочайшее нежелание, презрение к идеям Иисуса, смешанные с яростью в отношении событий, произошедших после распятия, а именно: пустая гробница, возвращение осужденного и, наконец, его исчезновение в присутствии множества свидетелей, все вместе доказывали, что эти рапорты писал не христианский агиограф или живущий гораздо позднее фальсификатор, но римский чиновник, интеллектуал-язычник, очевидец событий, которых он не был способен ни понять, ни объяснить.
– А что там было еще? – перебили мои отвлеченные рассуждения несколько голосов.
– О, обо всем и не рассказать. Я собирался прочесть как можно больше, сделать копии, как напал на совершенно особые редкости. Это была копия, сделанная каким-то безымянным александрийцем с еще более ранней египетской книги, касающейся Атлантиды. Вы про Атлантиду слышали?
– Ну кто же не читал платоновского Крития? – вырвалось у одноглазого Палестрини.
– Когда я углубился в этот папирус, он поглотил меня без остатка. Как вам известно, мои синьоры, Платон в своем диалоге рассказывал только об устройстве островного государства, которое должно было исчезнуть, поглощенное волнами океана; книга же, которую я читал, рассказывала о технике этой цивилизации: о повозках без лошадей, о плавающих по небу судах, об изображениях, переносимых на расстояние, о машинах, заменяющих человека при счете, и даже о полетах на Луну. При том, происходить все это должно было намного, намного раньше, чем появились первые пирамиды, а Авраам устроился в Ханаане.
– Если это правда, то как подобная цивилизация могла пропасть, не оставляя следов? Даже если Атлантиду поглотили океанские волны, должны же были остаться какие-то колонии? – заметил поляк Мирский.
– А если уничтожение вызвала не неразумная стихия, а война? – ответил я на это. – Война жесточайшая, с использованием чудовищных вооружений, бомб, разрушающих целые города и оставляющих после себя излучение, ставшее причиной смерти большинства живых существ на всей планете? Выжившие же походили на дегенерировавших монстров, обезьяноподобные существа со сгорбившимися фигурами, с выпуклыми бровными дугами, ergo, понадобились тысячелетия, чтобы цивилизация вновь возродилась.
Мой рассказ чрезвычайно оживил аудиторию. Юные ученые начали засыпать меня градом вопросов.
– А сохранились ли описания того, как строить такие воздушные суда или счетные машины?
– На них я не нападал. Зато в рукописи имелись обширные фрагменты, рассказывающие о началах технического развития, о первых изобретениях, которые потянули за собой и последующие.
Глаза присутствующих разгорелись, словно свечи во время премьеры в миланской Ла Скала (сравнение, возможно, и не самое удачное; Ла Скала откроется спустя лишь полторы сотни лет произведением Моцарта, о котором сегодня помнят только лишь как о сопернике Моцарта). Но восхищение было неподдельным.
– А вы скопировали эту рукопись, маэстро?
Меня так и подмывало ответить: "К сожалению, со мной не было ксерокса", но я выкрутился другим путем:
– Helas messieurs! Когда я без остатка был поглощен чтением, начали твориться беспокойные вещи, которых я не замечал, пока верный Селим не дал понять, что мне грозит.
– И что же вам грозило?
– Вечная неволя! Седоволосый старец задумал сделать меня своим преемником, стражем скрытых в монастыре сокровищ, наследником святилища. Он предложил Селиму горсть золота за то, что тот уйдет вместе с верблюдами и оставит меня в монастыре.
– А как бы он заставил вас остаться?
– С помощью Селима отец Базилио должен был перебить мне ноги, чтобы я, будучи калекой, уже навечно остался среди икон и книг.
– Воистину, исключительной честности был тот араб, – заметил Барух ван Гаарлем, – раз верность своему господину он предпочел золоту.
– Его мораль была несколько более гибкой, – усмехнулся я. – Селим считал, что вместо горстки золота мы можем овладеть всеми сокровищами, отсылая Базилио на лоно Авраама.
– О Боже! И вы так и поступили? – воскликнул Амбруаз де Лис.
– Я сделал кое что другое; хорошенько набил Селиму морду и, угрожая ему пистолетом, приказал уходить вместе со мной из монастыря.
– А рукопись александрийца?
– Я солгал бы, говоря, что не присвоил ее. К сожалению, Господь покарал меня за это деяние, сделанное, по правде, из благородных целей (ведь я хотел предоставить это наследие людям), что ни говори – но грешное. В двух днях пути от того ущелья на нас напали бедуинские разбойники; Селим был убит, меня же в путах (бандиты посчитали, что живой я представляю собой большую ценность, чем мертвый) повезли в самую Газу, откуда, только лишь спустя три месяца, после того, как верный Ансельмо собрал выкуп, я отправился в Яффу, откуда счастливо, через Кипр и Радузу, мне удалось вернуться в Розеттину. К сожалению, в ходе всех тех испытаний атлантская книга пропала, и единственное, что от нее осталось, это неполноценные обрывки в моей памяти.