Работы и эксперименты продолжались. Весной я собирался засадить первые участочки картошкой, клубни которой мне доставили из королевской оранжереи, и сахарной свеклой, что существенным образом могло бы революционизировать ситуацию с пропитанием в Европе, навсегда отстраняя костлявый призрак голода.
Тем временем, в один из сентябрьских дней над Мон-Ромейн поднялся наш первый воздушный шар, сшитый из ткани, подклеенной бумагой, и наполненный горячим воздухом. Но вместо того, чтобы, по примеру братьев Монгольфье, послать в пробный полет утку, петуха и барана, я решил выбраться лично, забирая с собой любящего всяческие эксперименты Фоули и Ансельмо в качестве (как я сам пошутил) балласта. Запуск воздушного шара вызвал в Мон-Ромейн немалую сенсацию – даже наиболее заработавшиеся ученые выбежали из своих лабораторий, рабочие бросили работу, даже у охранявших нас мушкетеров отвисли челюсти и ружья. На меня, с детства привыкшего к самолетам и внешним лифтам, вид уходящей из-под ног земли не произвел особого впечатления; другое дело – на моих спутниках: у Фоули началась рвота, а бледный словно труп Ансельмо, скорчившись на дне корзины, читал все известные ему молитвы. Понятное дело, я запланировал полет на привязи, но, то ли воздух был слишком горячим, то ли веревка слишком слабой, но при более сильном напряжении она лопнула будто нитка, мы же рванули в синеву.
– Господи Иисусе, дева Мария, пропали мы! – запищал Ансельмо. – Никогда уже не стану я на матушке земле!
Я успокоил его, объясняя, что как только воздух в шаре остынет, мы опустимся вниз, и предлагал, чтобы пока что он осматривал виды, до сих пор доступные лишь птицам.
Ветерок, по счастью не слишком сильный, нес на восток, сверху мы могли видеть все наше хозяйство: доменные печи, прокатные станы, литейные мастерские, химический цех, пороховой завод, окруженный высокими насыпями рабочий поселок, казармы и обширную панораму холмов, лесов и полей от мощных стен аббатства Клюни вплоть до синей ленты Соны. Не имея каких-либо возможностей управления аэростатом, мы могли лишь ожидать его охлаждения, радуясь тому, что летим над нежилой территорией. Довольно скоро, как я и обещал, мы стали терять высоту. Теперь уже мои товарищи начали бояться того, что мы разобьемся о землю. Что паршиво, ветер начал усиливаться, а быстро несущаяся гондола начала касаться верхушек деревьев.
Внезапно перед нами возник гигантский дуб. Даже флегматичный Фоули застонал, но я не утратил хладнокровия и выбросил пару мешков с песком. Воздушный шар, словно козочка, перескочил дерево и очутился над берегом широко разлившейся реки. Там он очень низко спустился, и его удачно снесло к песчаной отмели, поросшей ольхами, где мы благополучно и приземлились. Я вышел первый, желая привязать гондолу, но, прежде чем ме удалось удержать моих компаньонов, те выскочили, слова пара псов из будки. Аэростат без нагрузки тут же рванул вверх, словно конь без всадника, и уже через мгновение полетел к восточному берегу Соны, где исчез за деревьями, забирая с собой нашу подзорную трубу, бутылку шампанского и куртку Ансельмо, о чем мой ассистент более всего жалел.
Островок, находящийся строго посреди русла, с оеих сторон окружало сильное течение, в котором было полно водоворотов, так что я отговорил Фоули от намерения выбираться вплавь. Я был уверен, что из Мон-Ромейн нашу поднебесную эскападу прослеживали, так что наверняка уже выслали спасательную группу.
Прошло где-то с полчаса, и Фоули, с характерной для себя флегмой, заявил:
– Лодки уже плывут, причем – много.
– Это замечательно, – обрадовался я.
– А вот мне как раз это не нравится, – буркнул Ансельмо. – Заметьте, что все они плывут сюда с левого берега, населенного здешним простонародьем.
Он был прав. Когда лодки, всего с полдюжины, приблизились, я заметил, что их заполняют зеваки из прибрежных поселений, что самое паршивое, вовсе не настроенные к нам дружелюбно. Приближаясь, они яростно угрожали нам, а когда очутились уже довольно близко, чтобы мы могли понять их слова, я услышал и ругань и ничем не прикрытые угрозы.