Доминиканец возвратился к себе на квартиру, еще кипя гневом от аморального предложения Сен-Мара. Можно было легко представить себе мысли, рвущие монаха. Да как этот щенок смел предлагать ему забавы с публичными девками? Неужто ему не ведомо, что единственной любовью брата Иакова была власть? Несмотря на возмущение, входя в комнату, доминиканец тут же почувствовал, что его кто-то посетил. Запалив свечу, он увидел разбросанные книги, открытые сундуки. Он уже хотел было завернуть к лестнице, но почувствовал на груди прикосновение рапиры Лусона. Тогда он попытался крикнуть, но голос застрял в горле.
– Мы снова встречаемся, отче, – сказал я, выходя из тени. – Нам много есть чего сказать…
Тот не ответил, впрочем, времени у него было мало. Ансельмо прижал к его лицу тампон, напитанный эфиром, после чего, уже бесчувственного, всунул в мешок. Не прошло и часа, а мы уже находились на обратной дороге в Клюни: шестеро всадников и запасной конь, везущий бесчувственную фигуру в конопляной упаковке.
– Я так и знал, что ты подписал договор с дьяволом, – заявил доминиканец, когда уже пришел в себя. – Но не радуйся, иль Кане, гнев господень близок, а за покушение на меня, розеттинского дипломата и исповедника Его Императорского Величества, ты понесешь заслуженную кару.
– На вашем месте, отче, я не угрожал бы карой, скорее, искал оправдания своим поступкам.
– Понятия не имею, в чем ты меня обвиняешь, – ответил тот. – Ведь даже для личной мести у тебя нет никакого повода, ибо по милости эрцгерцога мы передали тебя, живого и здорового, в руки папского легата.
– Во всем мире шпионаж считается наиболее подлым занятием.
– Какой еще шпионаж? – возмущенно фыркнул монах. – Я дипломат. И где доказательства для столь позорных обвинений?
– Ты хочешь доказательств, держи! – Тут по моему знаку Ансельмо столкнул со ступеней стонущего Ренара. Гвардеец, которого слегка только прижали, тут же выдал все на тему рапортов, которые вот уже три месяца сдавал доминиканцу. Монах побледнел, я же продолжил свою речь: – Как видишь, поп, запирательство и отрицание ничего тебе не даст, я все знаю о твоем подлом задании, знаю и то, что, помимо слежки за моими действиями, ты сколачиваешь интригу, направленную против Его Высокопреосвященства в самой Франции.
– Я ничего не скажу, – глухо произнес тот.
– Ваша милость, дайте его мне, – предложил мой consigliore. – Я с охотой позабавлюсь с братцем теми же методами, которых сам он не щадил своим жертвам. И, ручаюсь, он еще станет скулить, выпрашивая скорой казни как особой милости.
Нет, позволить устраивать пытки я не мог, лишь выслал Лусона с зашифрованным письмом к кардиналу (Савиньен все еще приходил в себя после операции). В том же письме я спрашивал, возможно ли прибытие Его Высокопреосвященства в день Нового Года в Мон-Ромейн, лучше всего, вместе с королем, поскольку мы хотели продемонстрировать им наши достижения и получить решение о быстром переходе к фазе их распространения.
Зима того года пришла со снегами и морозами. Виноградники замерзли, а толстый саван белизны окутал наши холмы так, что для сообщения между аббатством и лагерем пришлось пользоваться санями. Не без причины семнадцатое столетие называли самым морозным веком во втором тысячелетии. Трудности с коммуникацией нам компенсировал телеграф, проложенный между самыми существенными объектами, а вскоре мы планировали установить и телефон.
Как бы на полях великой баталии за научно-технический прогресс, свою мелкую позиционную войну вела и Лаура. Раскрытие роли fra Якопо в значительной степени восстановило мое доверие к ней, а ежедневные встречи, совместные обеды и ужины создали опасный для каждого одинокого мужчины семейный климат, которого мне, что ни говори, так не хватало. Что же, каждый человек нуждается в нежности и заботе, ему сложно отталкивать протянутую руку… Тем более, что столь прелестную и чувственную. Мы встречались часто; Ансельмо с большой радостью положился на красивую добровольную помощницу в делах моего гардероба или постели. Лаура, соединяя обязанности горничной и доверенной особы, всегда следила за тем, чтобы я вышел в холодную погоду без шапки, ухаживала за мной, когда я подхватил простуду, и следила за тем, чтобы я не засиживался за работой до ночи. Когда же я целовал ее в лоб в качестве спокойной ночи, прежде чем Ансельмо отводил ее на квартиру, глаза ее немо выражали желание остаться. Тем не менее, я, чувствуя на себе взгляд других глаз – эрцгерцогини с портрета, упрямо не давал на это разрешения.