— Ты будешь кушать этот суп? — всякий раз уточнял Абрамов. Я молчал, прикрывая рукой рот.
— Ты не будешь этот суп, — говорил Абрамов. Он наливал себе. Я смотрел на это и каждый раз представлял, что Абрамов питается сам собою. Вообще, Абрамов ел то, что я не мог понюхать без отвращения. Всё слишком жирное, склизко-сырое, но пригоревшее в то же время. Он обожал яичницу. Он готовил яичницу из десяти яиц. Он любил её есть жидкой. Чтобы соплеобразная жижа свисала во время еды и с губ, и с вилки. Он ел так страстно и хищно, с таким нечеловеческим напором, что начинало казаться, что это бог Молох ест принесённых в жертву ему абортированных младенцев.
Второе выступление за два дня прошло не особо гладко — я перебрал с бабушкиной успокоительной целебной настойкой. Начал рассказывать про очередной детский страх, на этот раз связанный с карликами, но забыл про переход к другим шуткам, запутался, стал импровизировать — мне вспомнились старухи с палками для скандинавской ходьбы в парке Сокольники, я говорил о них, получалось бессвязно, и кто-то из зала выкрикнул мне что-то про болезненную фиксацию на старухах, это страшно задело меня — и я закончил криками без микрофона о том, что, может быть, у Данте была болезненная фиксация на чертях, и что у Шекспира не очень здоровый интерес к поножовщине, и что Гомер... Впрочем, зрители достаточно тепло проводили меня, решив, что это была ирония.
Стараясь не попадаться никому на глаза, я спрятался в самом углу бара. Люди у стоек сидели тихо, как будто в засаде. Смутные тени смеялись и колыхались, и даже ничего не держали в руках, не пили, просто зря занимали место. Устроившись на неудобном крутящемся стуле, я заметил, что в темноте мигнули глаза, ярко-синие и пристальные.
Прежде чем я достал фляжку из кармана плаща, они уже успели придвинуться. Ко мне подошла девушка в чёрном платье, перетянутая красным узеньким пояском, как подарочная конфета. Перед ней был свободный стул, но садиться она не стала, как будто чтобы нарочно поставить меня, сидящего, в неловкое положение. В руках у неё был стакан яблочного сидра. Она пила его быстро. Большие глотки. Похоже, она была слегка пьяна. Я посмотрел на её длинную белую шею и прядь вороньих волос на ней, и на ум мне пришёл мой матрас, тонкий и одноместный, заваленный книгами, с неприбранной, сжатой в комок постелью.
Через минуту её стакан был уже пуст — только стекала ко дну последняя пена. Я никогда не видел, чтоб женщина так быстро пила, а она тем временем махнула рукой бармену, чтоб заказать ещё. Когда она опять сверкнула глазами, смотря на меня, я вспомнил слова отца, единственное его наставление, которое я успел запомнить: если долго смотреть, как работает сварочный аппарат, можно ослепнуть.
— Си...сум... — разлепив наконец губы, сказала девушка. Она всё ещё не садилась, и я больше не мог выдерживать груза традиции, требовавшего стоять перед женщиной.
— Эда...ку-ум... — снова пробормотала она.
— Что?
— Вот это костюм, — сказала она вдруг внятно.
— Мне его подарила бабушка. На день рождения.
— Он отсвечивает.
— Отсвечивает?
— Да. Но это хорошо... Это хорошо, — незнакомка делала длинные паузы между словами. В какой-то момент она заметно качнулась в мою сторону. Инстинктивно выбросил вперёд руку, чтобы её поддержать, но коснулся груди, это вышло нелепо и возбуждающе.
— Хорошо, что есть молодые люди, которые слушают бабушек, — сказала она, приложив руку к груди в том месте, которого я коснулся.
Это замечание было неприятным сразу с многих сторон. Я подумал, что преступно давно не звонил бабушке, а интонация девушки сообщала мне недвусмысленно: «Этот костюм безвкусен и жалок, а ты слабак, и даже не маменькин сынок, а внучек бабушки», — что, кажется, в два раза хуже, чем быть маменькиным сынком.
— Вам нравится здесь? — спросил я.
Она снова сверкнула глазами.
Впервые к ней приглядевшись, я заметил противоречие между чертами её лица, подростковыми, почти детскими, и глазами взрослой уставшей женщины. И — отдельные от остального — большие страстные губы, куски губ, округлый, акулий рот — почему мне захотелось назвать рот акульим? Я хорошо представлял себе акулью жуткую пасть с тремя рядами кривых зубов, торчащих в разные стороны, а у этой зубки были маленькие и белые, а всё-таки рот — акулий. Наверняка эта женщина многое повидала. Из меня вырвался невольный вздох, это вздохнул не я, а моё одичавшее без любви нервное слабое тело.