Уилл встретился взглядом с узниками, но каждый молчал. Мешало присутствие королевских гвардейцев с мечами в руках. Он откинулся на стенку фургона, пытаясь догадаться, куда их везут. Пахло рекой, мокрой травой и дымом. Никогда еще запахи не были для него такими приятными. Фургон на короткое время замедлил ход и въехал в городской центр. Когда они очутились на Большом мосту на остров Сите, Уилл напрягся, но затем фургон свернул не в сторону дворца, а к собору Нотр-Дам.
Там на небольшой площади узников вывели из фургонов. Один, спрыгивая, споткнулся и чуть не упал. Уилл поддержал его. К ним тут же ринулся гвардеец, криком приказав им отойти друг от друга. Но за доли секунды Уилл успел разглядеть узника — Гуго де Пейро! Кожа на изможденном лице инспектора была пепельной. На спутанных волосах и бороде виднелись следы запекшейся крови, губы разбиты. Гвардеец толкнул его вперед.
— Прости меня, — хрипло выдохнул Гуго в лицо Уиллу. — Я каюсь. Прости, Бога ради.
Уилл двинулся за ним вверх по ступеням в темную утробу собора, где пахло ладаном и слышались голоса певчих, исполнявших каноны утренней службы. Узников ввели в зал капитула пред очи трех стоящих на помосте кардиналов Священной коллегии в черно-малиновых сутанах, с усыпанными драгоценностями золотыми крестами на шеях. В Уилле слегка пробудилась надежда. По негодованию на лице Ногаре он догадался: кардиналы явились сюда не по приглашению короля. Неужели наконец вмешался папа? Уилл сосчитал. Истерзанных узников-тамплиеров было двадцать четыре. Стражи выстроили их в центре зала и отошли.
Спустя минуту со свитком в руке поднялся самый пожилой и почтенный кардинал.
— Его святейшество папа Климент Пятый поручил нам надзор за делом против Темпла. — Голос кардинала стал тверже. — Его святейшество, как и все мы, весьма обеспокоен тем, что каждый из вас признался в ужасных преступлениях. Как мог всеми уважаемый рыцарский орден впасть в столь чудовищное богохульство! — Он откашлялся. — Жак де Моле, извольте выйти вперед, и я оглашу обвинения, воздвигнутые против вас и ваших рыцарей.
В наступившей тишине великий магистр медленно двинулся, хромая и морщась от боли, но высоко подняв голову.
Рыцарям предстояло выслушать сто двадцать семь выдвинутых против них обвинений. И в каждом Уилл различал руку Ногаре. Да и сам первый министр своим гордым видом демонстрировал, что не намерен скрывать своего авторства. Рыцарей обвиняли в том, что они на своих тайных сборищах топтали святой крест и мочились на него, поклонялись коту[27] и трехглавому идолу, присваивали пожертвования и прочее и прочее. Уиллу, несмотря на всю свою ненависть к Ногаре, пришлось признать: обвинения были составлены весьма искусно. Тут были собраны все поклепы — и против катаров, и против иудеев, и сарацин, то есть всех врагов Церкви. Такие обвинения народ понимал и страшно боялся. В некоторых даже содержалась правда. Например, рыцари действительно проводили собрания своих капитулов втайне, и читать устав позволялось лишь членам ордена, что придавало всему документу особенно изобличающий характер. Ложь легче скормить, если завернуть ее в правду. И Ногаре этим ловко пользовался, представив обычную рутину ордена, почти всем хорошо известную, как нечто предосудительное.
Около пятнадцати минут потребовалось кардиналу для зачитывания длинного списка. И все это время Жак де Моле стоял с поднятой головой. Гуго де Пейро сзади него пристально смотрел в пол, его опущенные по бокам руки дрожали. Один изнеможенный рыцарь упал и остался лежать на полу.
Кардинал закончил и поднял глаза на Жака.
— Вы признались перед инквизитором Гийомом Парижским во всех перечисленных преступлениях. Признаете ли вы их перед нами?
Жак молчал несколько секунд. Затем ухватился за ворот ветхой туники и с треском ее разорвал, обнажив перед тремя посланцами папы голый торс. Его спина, грудь и руки испещряли глубокие шрамы, почерневшие и ноздреватые. Инквизиторы пытали великого магистра клещами, отрывая куски плоти, но нагревали их докрасна, чтобы прижечь раны, ибо проливать кровь им запрещалось. Некоторые шрамы были свежие и до сих пор мокли. Уилл не мог представить боль, какую испытывал великий магистр, даже сейчас, спустя много дней после пыток.
Кардинал побледнел и вскинул руку, словно желая прикрыть глаза. Но затем опустил ее и отвернулся. Другому кардиналу, кажется, стало плохо. Третий, потрясенный, смотрел в пол.