Бывало, провинюсь – дома я свою мальчишескую ершистость глубоко запрятывала, а в школе тормоза отпускала, – мать «вычитывает» мне, а мои мысли далеко-далеко. Я ее не слышу. Ну, это как радио, когда оно целый день не выключается. Его уже не замечаешь. Сижу и думаю: «Уж лучше бы как-то иначе наказала: по пятой точке стеганула, по шее накостыляла. Или какие-то другие слова нашла бы… От ее нотаций я не чувствую прощения. После такого занудства хожу как оплеванная. Лекция оборачивается раздражением. Можно подумать, я без нее не знаю, что расшалилась!»
А бабушкина укоризна в глазах и сейчас болью в душе отдается. Глянет, бывало, с вопросительной или просительной робостью, мол, что же ты?.. И сердце горько сожмется: «И что же это я, дрянь такая, опять сорвалась?» Хочется поскорее загладить свою вину. Я страшно тяготилась ее молчанием, искала повод в глаза заглянуть, взглядом прощение попросить. Испытания порядочностью, честностью и сочувствием я с ней проходила. Когда я злилась, она спокойно говорила, что надо быть всему в жизни благодарной. «Плохое – тоже путь к хорошему. Оно многому учит. Повзрослеешь, поймешь». Как она была права! Худого слова от нее не слышала. «Худого» – так бабушка говорила. Ее уход из жизни для меня был невосполнимой потерей.
– Проказы и шалости тебе не были присущи.
– Несмотря на жесткое воспитание, я была нормальным ребенком. Но гадость и подлость не терпела. И грубые слова были не из моего лексикона. Пошлость презирала пуще глупости. Но, Бог ты мой, как мне иногда хотелось побеситься! Вот и «отрывалась» в школе. Не со зла меня несло, от ощущения свободы. Я будто цепи разрывала.
– А я еще у тебя училась «властвовать собой», – рассмеялась Инна.
– В детдоме мне, как старшей в группе, всегда первой предстояло вкушать экзекуции. До сих пор помню «увесистые аргументы» воспитательницы. Но труднее всего было, когда наказание откладывалось. Ждать наказаний – такая пытка! Потому что продлялось время противной мучительной боязни. Где начинался страх, там кончалось соображение. У мальчишек сразу возникало дикое желание мести, стремление расправиться с обидчиками, сделать им подлянку, чтобы другим неповадно было издеваться над детьми. В нас, маленьких, глубоко и крепко сидело чувство справедливости. Откуда оно? И я считала, что жестокие выходки взрослых не должны оставаться безнаказанными, но не воевала, а погружалась в безысходное оцепенение и думала: «Ведьма, черт бы тебя побрал, сражалась бы со взрослыми, равными себе, а не с детьми, которых некому защитить. Накажет тебя Бог за твои злодейства!»
Лет с пяти я уже серьезно стала размышлять о жизни. Подумывала сбежать. Бывало, мечтала: рвану наугад, и будь что будет! Воображала, как живу одна в лесу, шурую палкой в костре, еду себе готовлю, плюю на всех. Житуха – высший класс! Даже как-то с кем-то поспорила, мол, хоть завтра. Вовремя опомнилась. Кому я нужна на воле? Но продолжала каждую весну жадно провожать глазами детей, покидающих наши гадкие стены. Мальчишки бунтовали, и, соответственно, «получали на орехи». Позже и я решила: устрою какой-нибудь финт, но приберегу свое «выступление» под конец, на закуску, чтобы ответного удара не последовало. Взорву, разломаю к чертовой матери эту проклятую шарагу, чтобы детей по хорошим детдомам развезли. Потом почему-то мне вдруг перестали нравиться мои мысленные «приключения». Видно, поумнела к выпуску, поняла, что в террористы не гожусь. Уже тогда во мне зарождалось желание пытаться действовать на людей словом.
– Оптимистичная мысль, – съязвила Инна.
– Моя детская логика требовала других, умеренных решений, – грустно улыбнулась Лена.
– Ну как же! Твоё врожденное душевное изящество не терпело насилия даже над преступно жестокими душегубами. Идеалистка. Уму непостижимо! Ты – редкая достопримечательность.
– И что в том предосудительного? Следующим на моем жизненном пути был хороший городской детдом. Потом еще один город, где был любимый дед. И, наконец, деревня. Детдома не давали полного представления о жизни, о мире. Только в деревне я по-настоящему поняла, что кровавый шлейф войны будет длиться еще долго. В колхозе работали молодые покалеченные мужчины, которые были на целую жизнь – на целую войну – старше нас. Они жили еще той, военной, правдой. Мы, дети, прислушивались к ним, потому что нам было очень важно, кто рядом идет по жизни.