Когда же на борту наконец восстановился относительный порядок, стало ясно, что нам придется платить за свое веселье. Жизнь на корабле во многом напоминает монастырскую, и это, вероятно, было одной из причин, почему я почувствовал себя в море как дома. Это ведь вполне самодостаточное сообщество мужчин, в котором жизнь и работа управляются боем склянок. И на корабле, и в монастыре всегда полно дел, поэтому любой ленивец — самая большая опасность для порядка, так что занятие следует найти и для него. Я провел все детство, отскребывая полы и полируя дерево в аббатстве, а теперь обнаружил, что дни мои проходят почти таким же образом. Вот почему мы с таким ужасом рассматривали тот хаос, который сотворили, стоя на палубе, перемазанные чешуей и кровью.
Палуба стала серо-розовой от растоптанных рыбьих внутренностей и расплющенных тушек. Те, что уцелели, собрали. Остальные выкинули за борт. Из трюма появился Фафнир, усы его прямо тряслись от возбуждения. Откуда-то сверху свалилась стая морских птиц, чтобы всласть полакомиться содержимым маслянистой и вонючей струи, которую «Кормаран» оставлял за кормой, улиткой ползя по чистому морю. И мы принялись за работу, смывая грязь с палубы морской водой, а потом скребли и скоблили ее с песком и кусками известняка. Это было своего рода очищение, поскольку солнце мгновенно довело все рыбьи останки до гниения, так что мы трудились в мощных ароматах разложения. Черную слизь приходилось отмывать почти со всех поверхностей. В конце концов пришлось пустить в дело щелок, отчего глаза у всех начали слезиться, а потом отмываться кислым вином. Однако прошло немало дней, прежде чем корабль — и корабельный кот — избавились от этой едкой вони.
А между тем в нашей кильватерной струе появились мелкие рыбы, приплывшие пожрать остатки нашей ловли, а потом и более крупные, чтобы пожирать мелких. Крик, донесшийся с мостика, заставил меня метнуться туда, радуя возможностью передохнуть и бросить надоевший кусок песчаника, которым я скреб палубу. Низам указывал вниз, в воду, а Анна, мудро спрятавшаяся здесь с началом свары на палубе, пританцовывала от возбуждения, а может, и от страха, потому что когда я, следуя жесту Низама, выглянул за борт, то увидел странное и поразительное зрелище. Огромные серебристо-серые рыбины размером с дельфина метались, вспарывая поверхность воды, совершенно обезумевшие от крови макрели. «Акулы», — с ужасом сказал кто-то рядом со мной. Теперь я понял, почему моряки так боятся этих тварей, больше чем кого-либо еще. Я видел, как мелкая рыба мгновенно исчезала в огромных, широко раскрытых зубастых пастях; как острые морды вспарывали воду, кидаясь на других акул и даже на чаек, которые кружили прямо над ними. Потом Анна испустила крик, полный ужаса, а пара матросов отпрыгнула от леера ограждения. Гигантская серая тварь вонзилась прямо в середину месива. Она была размером с двух быков, поставленных один за другим, ее разинутую пасть величиной с дверь усеивал целый лес изогнутых, острых как иглы зубов. Но самым отвратительным казались глаза этого чудовища: два черных провала, уставленные словно бы прямо в ночь. В них не было никакого выражения, никакого блеска, ни единого признака того, что в этой беспощадной твари дремлет хоть искорка жизни. Будто ею движет одна только безжалостная ненависть ко всему живому. Она недолго дралась с другими акулами, превратив воду в кипящее красное месиво, а когда те либо удрали, либо погибли, обратила свой гнусный взгляд на нас и кинулась прямо на руль нашего корабля. Послышался глухой удар, палуба содрогнулась, Низам отлетел и упал. Румпель пошел гулять из стороны в сторону. А потом чудовище исчезло, нырнув в те мрачные глубины, которые считало своим царством. Я обернулся в надежде обрести поддержку своих товарищей и забыть эти проклятые глаза, и увидел, что Анна в страхе всем телом прижалась к Биллу.