— Но это же не твоя работа, Адрик, — тихо заметил я.
— Не совсем, — кивнул библиотекарь. — Но епископ Бейлстера и его сын выбрали тебя, потому что ты мой ученик. Уже одно это переполняет меня чувством вины. — Он изучающе посмотрел на меня. — Но ты жив. И теперь мы оказались в одной компании. — Он встал и оперся на леер. — Пришла время довести все это до логического завершения, не так ли?
— Пора, — кивнул капитан и взял меня за плечи. — Твой брат Билл непременно пожелал бы, чтобы мы захватили этот приз. Именно это мы и сделаем. Отчаливаем немедленно и берем курс на Ионическое море.
Мне было холодно и одиноко, как будто я снова оказался у ледяных скал Гренландии. Я едва слышал, что эти двое мне говорят. В тот момент мне не было никакого дела до вины Адрика или сочувствия капитана. Но одна мысль, одинокая, словно айсберг, болтающийся в море Мрака, торчала у меня в сознании.
— Это все штучки Кервези, да?
— Я так полагаю.
Больше говорить было не о чем. Адрик, прихрамывая, удалился в каюту. Капитан отправился усмирять команду: на палубе вспыхнула драка, и крики становились все громче. Будет дано немало всяких обещаний, многих придется погладить по шерстке, прежде чем все снова войдет в привычное русло, Мне не хотелось в этом участвовать. Чувствуя себя бесконечно одиноким, я пошел на нос и встал там. «Кормаран» между тем выбрался на главный фарватер и двинулся вниз по течению Арно к морю. Огни Пизы тускнели за кормой, когда я почувствовал, как чья-то рука проскользнула под мою. Это была Анна. Так мы и стояли молча, пока не взошло солнце в летающие рыбы не начали свои танцы в воздухе, пересекая курс нашего корабля.
Глава восемнадцатая
Остров Коскино оказался скалой, огромным белым утесом, торчащим из моря. Густо росшие у берега деревья и кусты редели на склонах, переходящих в обрывистые скалы. Рощицы кипарисов виднелись пятнами густой зелени, а за ними скалы переходили в плоское, как столешница, плато. Уже темнело, когда на чистом небе откуда-то появились облака, медленно клубившиеся над верхушками скал. Издали остров казался маленьким пятнышком среди других пятен на взлохмаченной поверхности чернильно-синего моря. Мы подошли ближе и почувствовали жар от нагретого за день камня, словно иссушающий порыв ветра, донесший до нас безумный хор стрекочущих насекомых.
Анна стояла рядом со мной на носу. Мы снова были друзьями, хотя и не говорили о том, что произошло между нами с тех пор, как мы ушли из Бордо. Я не желал к этому возвращаться, словно к болезни, во время которой страдал от лихорадки и был не в себе, а теперь выздоровел. Хотя это довольно странно звучало в устах человека, только что ставшего свидетелем кровавой и безвременной кончины лучшего друга. Но меня тревожило больше всего вовсе не то, каким образом погиб Билл, — это была боль, с которой следовало бороться, как с обычной раной. Меня донимало то, что его жизнь была отравлена сэром Хьюгом де Кервези задолго до кончины, и я не сомневался — именно рука этого негодяя пустила тот арбалетный стержень. Я с горечью сознавал, что Билл был обречен задолго до нашей последней ночи в Бейлстере, по сути дела, с того самого момента, как мы с ним познакомились. А я даже не мог припомнить нашу первую встречу — может, это было в трапезной соборной школы? — и это тревожило меня еще больше. Кервези стал сущим проклятием не только в смысле бед и испытаний для нашей плоти, но и мукой для наших душ; что бы я теперь ни думал о душе, я не сомневался, что именно там, как цветы, распускаются дружба и любовь. Кервези осквернил все это, обгадил нас изнутри и снаружи.
И вот теперь гнев и ярость, терзавшие меня, пока мой друг был рядом, снова охватили все мое существо. Но отныне, подпитываемые могучим огнем жажды отмщения, они горели гигантским погребальным костром. Ярость странным образом вытесняет горе, и мои слезы высохли, иссушенные ее жаром. Она то вспыхивала ярким пламенем, как раздуваемые угли, то становилась совершенно холодной, и моя душа словно покрывалась инеем. И хотя меня до краев переполняли гнев и ярость, да так, что я боялся вот-вот извергнуть их пылающими искрами прямо на палубу, внешне я был совершенно спокоен. Мысли прояснились, и я видел все с ясностью и четкостью, которые, вероятно, в любое другое время напугали бы меня до смерти. Я понимал, что больше мы с Биллом никогда не увидимся, и это приносило мне странное успокоение. Мысль о том, что все могло бы сложиться иначе, пугала больше, чем понимание случившегося — мы барахтались в одной и той же сети. Такова уж привычка мужчин — искать некий смысл в смерти тех, кого мы любим, а тут этого смысла было навалом, причем самого жестокого.