Анна наблюдала за мной.
— Что-то ты нынче захандрил с утра, — сказала она. — Отчего это?
Я пробормотал что-то насчет угрызений совести.
— Такая у нас теперь работа! — резко возразила она. — Или ты вдруг уверовал в эту святую Тулу?
— Нет, но…
— Но старые привычки умирают трудно, не так ли? Ну вот и пусть умирают. Эти люди… это мой народ, Петрок! Они полны жизни, переполнены ею. А ты волнуешься из-за того, что мы украдем у них нечто мертвое. Знаешь, когда мне рассказали, как франки разграбили Византию и украли все священные реликвии, я была просто счастлива. Всегда ненавидела священников и все их заклинания и молитвы, а больше всего — эти вот древние кости. Они держат нас во тьме. Ничего такого уж скверного мы не делаем — просто освобождаем этих людей от необходимости поклоняться древнему трупу.
— Ну, если все пройдет гладко, они и не узнают, что этот древний труп исчез, так что, мне кажется, ты не совсем права.
Анна отмахнулась, как обычно делала, словно отбрасывая раздражающие ее слова.
— Но мы-то знаем, что их дражайшая святая Тула действительно исчезнет отсюда, и в этом-то все и дело.
Спорить было бесполезно. Передо мной стояла вооруженная принцесса, которая в этом качестве вовсе не обязана мыслить и говорить логически. По крайней мере она со мной разговаривала.
В качестве почетных гостей мы отправились к гробнице святой Тулы на двух искусанных мухами ослах, чью шкуру сплошь покрывали шишковатые выступы. Это было самое лучшее, что могли предложить местные пейзане. Деревянные седла насадили на бедных животных, как небольшие крыши. Мне пришлось усесться в это седло, выступавшее ребром, которое лишь с натяжкой можно было назвать не слишком острым, будто его изготовитель решил привнести в свое изделие некий элемент роскоши и в качестве последнего штриха слегка обработал самым тупым напильником. Дорога оказалась длинной, тропинка крутой и извилистой, и прежде чем мы выбрались из селения, я уже чувствовал себя святым Симоном Зилотом, которого язычники распиливают надвое. Господь один ведает, как Анне удавалось держаться в седле, сидя боком. Но ослы — это честь, и было бы подозрительным, если бы мы от них отказались. Вот так мы и ехали, забираясь все выше и выше, предводительствуемые жизнерадостным священником с увенчанным крестом посохом и сопровождаемые десятком наиболее презентабельно одетых членов команды, а также, кажется, всем населением Лимонохори, облачившимся во все самое лучшее.
День был просто великолепный и дьявольски жаркий. Тропа вилась между высоких каменных стен, загораживавших сады и огороды, а также многочисленные виноградники. Лозы, тяжело обвисающие под тяжестью незрелого винограда, перевешивались через серый камень ограды. Мы взбирались по грубо вымощенной булыжниками дороге, потом по широким ступеням, вырубленным — кто знает, сколько столетий назад? — в самой горе. Насекомые жужжали и звенели. На нас садились крупные кузнечики, я таких никогда не видел, Под их темно-коричневой броней скрывались крылышки — ярко-красные или синие. Мухи осаждали уши наших ослов, но вскоре переключились на нас, впиваясь в покрытую потом плоть. Я слишком быстро осушил флягу с водой, и смотреть, как Анна изредка прикладывается к своей, было сущей пыткой. Я уже опасался, что, когда мы наконец доберемся до гробницы, и сам воистину превращусь в святого мученика. Может, местные и примут мое изувеченное ослом тело вместо святой Тулы.
Тропа стала еще круче, и копыта ослов звонко били по камням. Впервые за все утро я порадовался, что не иду пешком. Бредущий впереди священник, кажется, был уже на грани апоплексического удара, взбираясь на таком солнцепеке в своей развевающейся черной сутане. Потом стены по обе стороны тропы раздвинулись, открыв перед нами широкое пространство, также огражденное. В его центре, обсаженная рощицей кипарисов, чьи тонкие стволы здорово искалечило время, стояла маленькая часовня с куполом, едва ли больше капитанской каюты на «Кормаране». И такая древняя, что, казалось, уже вросла в землю, но недавно покрашенная известью, так что на нее, как и на большинство домов на Коскино, при ярком солнце нельзя было смотреть без рези в глазах. Две ступени вели вниз, к выкрашенной в синий цвет двери. Священник сделал нам знак подождать, спустился по ступеням и открыл дверь. Я заметил, что она не заперта. Он исчез во тьме. Селяне уже расстилали вокруг нас коврики и выкладывали на них еду и питье. «Как они только умудрились втащить все это сюда?» — поразился я, осторожно стаскивая собственное истерзанное тело с дьявольского седла. Было жутко больно даже просто сдвинуть ноги вместе, и я помолился, чтобы мои драгоценные яйца не оказались расплющенными всмятку, потому что больше их не чувствовал.