Думать Эрнст Гребер начал, слыша грохот артиллерийских залпов, зная, что его полк раз за разом отходит на новые позиции. Участие в расстреле партизан добавило пищи для размышлений, а находясь отпускником в родном городе, он видит, как война бьет по тем, кто спланировал и развязал ее. Жизнь гражданского населения описана Ремарком с поразительной убедительностью. «Здесь, в тылу, война совсем иная, — подумал он. — На фронте каждому приходится бояться только за себя; если у кого брат в этой же роте, так и то уж много. А здесь у каждого семья, и стреляют, значит, не только в него: стреляют в одного, а отзывается у всех. Это двойная, тройная и даже десятикратная война». Вывод столь же прост, сколь и бесспорен: «Никогда ничего не поймешь, пока тебя самого по башке не стукнет». Гребер понимает, что его соотечественники все чаще оказываются в ситуации морального выбора: «Я знаю, что война проиграна и что мы все еще сражаемся только ради того, чтобы правительство, нацисты и те, кто всему виной, еще какое-то время продержались у власти и совершили еще большие преступления!» В разговоре с Польманом, своим бывшим, уволенным со службы учителем, Гребер задает главный, по мнению автора, вопрос: «Я хочу знать, в какой степени на мне лежит вина за преступления последних десяти лет... И еще мне хотелось бы знать, что я должен делать».
Ответ на свой вопрос Эрнст Гребер находит в любви к Элизабет Крузе — любви, у которой в хаосе жизни с пронзительным воем сирен и оглушительными разрывами бомб не может быть будущего. Ну а судьбоносное решение он принимает, вернувшись на фронт: отпуская переданных ему под охрану партизан, он убивает эсэсовца Штейнбреннера, когда тот пытается помешать ему совершить благородный поступок. «“Убийцы”, — повторил он, имея в виду Штейнбреннера и себя самого и всех тех, кому не было числа». Это не акт политически осознанного сопротивления: видя, что война носит со стороны немцев преступный характер, он не делает из этого вывода и не присоединяется к партизанам. Жизнь Эрнста Гребера обрывает пуля, посланная в него одним из отпущенных им на свободу русских, и это следствие его личного морального выбора.
И еще в одном пункте Ремарк противоречит духу ранних 1950-х годов. В то время как на деятельность КПГ в Федеративной республике накладывается запрет, читатель встречает в его романе солдата Иммермана, гуманного и весьма симпатичного коммуниста. К тому же Советский Союз не подвергается анафеме, наоборот, его военным действиям противопоставляются действия немцев. «Видишь, что мы там вытворяем? Представь себе, что русские то же самое устроят у нас, — что тогда останется?» Эта позиция рассказчика заслуживает особого внимания, поскольку Ремарк не приемлет ни марксистской идеологии («Этот чертов коммунист думает, что все люди равны. Большей нелепицы и придумать невозможно!»), ни сталинистской реальности в Восточной Европе.
Роман «Время жить и время умирать» получился мрачным. И если книга «Искра жизни» рассказывает о жертвах, то «русский» роман, став ее зеркальным отражением, знакомит нас с миром преступников. Их деяния описываются строго, без обиняков, и в солдатском языке здесь почти нет откровенной развязности и бесшабашности. Если же она и появляется в некоторых — редких — сценах, то производит тогда впечатление чужеродной и надуманной. И если первый антивоенный роман не лишен проблесков света, то тотальный характер Второй мировой и усилившийся пессимизм Ремарка больше не допускают их наличия.