В октябре 1968 года мать Полетт отмечает в Нью-Йорке свое 80-летие. Испытывая к ней глубокое уважение, Ремарк надеется прибыть на торжество и все же вынужден отказаться от приглашения. Работает над романом, едет с Полетт в Венецию. Они заходят в антикварные лавки, любуются живописью в галереях, бродят по просторным площадям и вокруг омываемых морем дворцов того времени, которое он иногда ностальгически противопоставлял жестокому XX веку. Сердечные приступы повторяются, хотя и в более легкой форме, пока в августе 1969 года состояние здоровья резко не ухудшается. Снова приходится лечь в больницу. Совсем ненадолго он возвращается в «Каса Монте Табор». Потом — конец. «Сердце сдавало все больше и больше, — пишет Курт Рисс в своих воспоминаниях. — Стенокардия сопровождалась ужасными болями и приступами страха». Эрих Мария Ремарк умер в Локарно 25 сентября 1970 года. Заключение врачей: аорта, главная артерия, так расширена, что жизнь должна была неминуемо оборваться.
Эпилог
Последний приют он нашел поблизости от дома, который приобрел сорок лет тому назад. Отсюда, с высоты холма, видны крыши селения и открываются необъятные дали озера. Панихиду служили в старой деревенской церкви в Ронко. Знаменитостей не было. Была, конечно, Полетт, из Германии приехала сестра, из Цюриха — Марианна Файльхенфельдт. Ни одного официального представителя страны, в которой он родился и на языке которой творил. Правда, соболезнование вдове выразил телеграммой Густав Хайнеман, президент ФРГ. Стоял возле гроба и друг умершего, Ханс Хабе: «Погребальный обряд прошел тихо, среди обилия цветов, без речей. Священник читал заупокойную молитву на итальянском — языке, которого Ремарк, проживший в Тессине более тридцати лет, так и не выучил. Из писателей не присутствовал никто, не было представлено ни одно правительство, впрочем, какое это могло быть — германское, американское или швейцарское? Тем не менее процессия, двигавшаяся за катафалком вдоль по-осеннему расцвеченной каменной ограды к погосту над Асконой, оказалась длинной. Были тут все ремесленники местечка, ученик пекаря, галантерейщик, юные продавщицы из лавочек, аптекарь, хозяева питейных заведений... Красивые были похороны, говорили они потом, никто и не задумывался над тем, что провожают в последний путь большого немецкого писателя».
Сообщение о его смерти облетело весь мир, в бессчетных некрологах воздавалось должное его личности и творчеству. Авторы откликов в Германии в большинстве своем так и остались в рамках привычных клише. Хотя звучали при этом и нотки сожаления: мол, почестей писателю, чьи книги переводились и читались на всех континентах, было при жизни его явно недодано. «Немецкий народ, некоторые немецкие правительства, немецкая литературная критика и многие немецкие писатели, причислявшие к литературе более слабых “писателей”, а его вовсе и замечать не желавшие, поступали с ним не по справедливости», — писал во «Франкфуртер рундшау» Герман Кестен. В еженедельнике «Цайт» не скрывал своего изумления Марсель Райх-Раницкий: «Для своих книг он и в самом деле с поразительной последовательностью выбирал материал, считавшийся непопулярным и ни к чему не пригодным...» И почти сразу же приходил к весьма двусмысленному выводу: «Сильнейшей стороной писателя Ремарка оказался его вкус. Ибо это был вкус миллионов. Не правы те, кто утверждает, что он хотел идти навстречу читателям или польстить им. Он никогда в этом не нуждался. Его проза не знает уступок. Он всегда писал только о том, что и как ему нравилось. А публика именно это и хотела читать». «Давайте не будем заблуждаться, — сетовал во «Франкфуртер альгемайне» Эрнст Йоханн. — Ремарка не считают у нас субъектом литературы... ее немецкому цеху Ремарк неинтересен и безразличен, в каком месте политического спектра он бы ни находился, — слева, в центре или справа». Фридрих Люфт хотя и назвал его в газете «Вельт» «талантом с явно ограниченными возможностями», но критиковал и его собратьев по перу. Они обижались на него за то, «что он был Ремарком», а не Томасом Манном и не Дёблином и не Хемингуэем. Ремарку пришлось расплачиваться за свой успех и за то, что успеха он добивался своими средствами. Зачастую натужно ища оригинальную точку зрения, некрологи в целом только лишний раз показали, сколь подозрительным выглядел этот автор в глазах немецких критиков. Имидж «злопыхателя», закрепившийся за ним после сенсационного успеха в конце 1920-х годов, призраком бродил в их головах и после его смерти. У правды горький вкус, и тому, кто решается называть вещи своими именами, уготована судьба маргинала.