Разногласия идейного порядка усугублялись заметной разницей между городом и деревней. На рубеже веков каждые четыре из пяти народных школ находились в сельской местности, сплошь и рядом на долю одного учителя приходилось от 120 до 200 детей. Ситуация в Оснабрюке не была столь острой, тем не менее Ремарк не имел тогда возможности получить качественное образование.
В 1908 году народные школы Оснабрюка вышли из-под церковной опеки и стали государственными. Католическая препарандия «располагалась тогда в окружении улочек и переулков Старого города, за церковью Св. Марии, в старом, невзрачном здании». Сдав выпускной экзамен, сын переплетчика стал в июле 1915 года студентом Католической учительской семинарии. Основанная в 1838 году по распоряжению епископа, она занимала здание старой школы при Кафедральном соборе. Когда бразды правления перешли в руки государства, пруссаки построили для нее на Бринкштрассе новое здание, куда, вернувшись с войны, стал ходить и Ремарк.
Обучение молодого человека, которое длилось как минимум три года и должно было сделать из него порядочного члена общества, происходило таким образом под сенью германского католицизма. Заметного влияния на Ремарка это не оказало. О сомнениях в выборе веры он никогда ничего не говорил, что не означает, что у него их в юности не было. Вопросы религии вообще и католицизма в частности в его романах почти не затрагиваются, если не считать, например, диспутов между викарием Бодендиком и Людвигом Бодмером в романе «Черный обелиск». Наслаждаясь обильной едой и питьем, священник излагает любознательному собеседнику незамысловато-жесткие принципы своего вероисповедания. Позднее, 1 февраля 1927 года, Ремарк как-то неприметно выйдет из церкви. (В тот же день его тогдашняя жена, Ютта Цамбона, покинет лоно лютеранской церкви.)
Доступ в гимназии города Ремарку был закрыт уже по финансовым причинам, к тому же у него не было даже среднего образования, так что оставался путь только в Католическую учительскую семинарию. Родители же были достаточно амбициозны, им, безусловно, хотелось сделать все возможное, чтобы сын принадлежал к солидному среднему сословию. Он должен был стать учителем, с гарантированной в будущем пенсией, человеком, избежавшим участи простого рабочего.
Ремарк подчинился, о каком-либо сопротивлении родительской воле ничего не известно. Но литература, искусство, музыка заняли теперь в его жизни центральное место. В Оснабрюке жил художник, поэт, любитель песен Фриц Хёрстемайер. Хотя история искусств наказала его (и не совсем безосновательно) пренебрежением, для молодых сограждан он был в свои 33 года личностью явно харизматической. Хотя бы уже потому, что исходил пешком всю Германию и всю Италию, оставался в своих натюрмортах, портретах и пейзажах непреклонным романтиком и расхаживал по городу в мягкой широкополой шляпе с пышным бантом на груди. Собирались в его крохотной мансарде на Либихштрассе, читали там стихи, пели песни, философствовали о смысле жизни и назначении искусства, отгородившись и от уже начавшейся войны, и от модернистских веяний в литературе, музыке, живописи. «Как там было всегда по-домашнему тепло и уютно: золотисто-коричневые стены, мягкий свет лампы под красноватым абажуром, молодость, красота, веселое настроение — и витающая над всем этим грусть скорого расставания... Когда багровый закат догорал за тяжелыми тучами, ветер вокруг дома все громче пел свою песнь, а хлопья снега медленно падали в вечерних сумерках, постепенно завешивая оконце в покатой крыше, тогда единственным источником света оставалась золотистая лампа, по углам тихо скользили тени, мы придвигались ближе друг к другу, и нас охватывал какой-то священный трепет. На плите с шипением подрумянивались яблоки, их дух растекался по мансарде, овевал замершего в углу бронзового Бетховена, разглаживал хмурые черты его лица. Чудесный офорт Фрица “Весенняя соната”, смуглый танцовщик, гипсовая маска, увитая вечнозеленым барвинком, цветы, как памяти дань и жертва, — Бетховен здесь присутствовал во всем». Ремарк явно не грешит против истины, описывая встречи молодых людей в мансарде у Хёрстемайера с ощущением «поэтической» боли и с тоской по утраченному времени — именно такой стиль был типичен тогда для тех, кто чувствовал в себе призвание творить высокое искусство.