Летом 1917 года началось наступление англичан во Фландрии. Ему предшествовала длительная артподготовка. Ураганный огонь обрушивался и на позиции, где находился Ремарк. Он был ранен 31 июля, в день, когда солдаты противника, прикрываемые огнем своих орудий, пошли в атаку. Осколки снаряда попали в левую ногу и правую руку, задели шею. Его однополчанин Георг Миддендорф зафиксировал это в своем дневнике: «Находясь под обстрелом на пути к Хандзаме (местечко во Фландрии близ железной дороги Ипр — Брюгге. — В. Ш.), где нам предстояло работать, шестеро из нас получили ранения, в том числе и друг мой, Ремарк... Я его перевязал, посчитав ранение не тяжелым. Позже, вместе с тремя тяжело раненными, его отправили в кузове грузовика на сборный пункт Сент-Джозеф...» Ранение оказалось достаточно серьезным, требовалось длительное лечение. Смерти девятнадцатилетний солдат избежал, однако мир, в который он возвращался, стал иным.
Глава третья
«ЖИЗНЬ — ЭТО ВСЁ» (1917–1924)
Пережитое на фронте он старается позабыть, придавая себе вид бывалого солдата и ободряя соседей по палате шуточками и остротами. Около трех недель пролежит он в полевом лазарете, что устроен во фламандском городке Торхаут. Затем, во второй половине августа, его переводят в Дуйсбург, делая пациентом военного госпиталя Святого Винсента. И тут времени у него в избытке, чтобы строить планы на будущее, каким бы туманным оно ни казалось. Раны меж тем заживают, и раздумьям с мечтами они не помеха. Он может даже поехать в Оснабрюк — на похороны своей матери. И вспомнить по пути туда о своем земляке, Георге Миддендорфе, которого порадовал письмецом на следующий день после ранения: «Попал в торхаутский лазарет, но долго здесь не задержусь. Толком мне ничего не досталось, ранение легкое, можно сказать, царапины, болей нет, до скорого».
Но встрече под грохот канонады не бывать, Фортуна снова улыбается Ремарку. Его оставляют в городе, на фронт возвращаться не надо. Он наслаждается вновь обретенной свободой и в чем-то даже легкомысленной жизнью. Работает в канцелярии, играет для раненых на рояле, флиртует с медсестрами, а в амурных делах с дочерью начальника госпиталя и некоторыми другими барышнями даже весьма преуспевает. «Живется мне тут очень хорошо. Гуляю по саду, могу уйти, когда захочу, сытно кормят, в общем, предел мечтаний!.. Приписан к запасному батальону 78-го пехотного полка в Оснабрюке. Явлюсь туда как-нибудь попозже! Получил пока должность писаря. Быстро расставаться с нею не собираюсь. Немножко везения, немножко ловкости...»
Мыслями он с теми, кто все еще на передовой, в окопах. «Клацаете затворами — и ничего нового? Они вас уже шкворили в траншее? Кого еще покалечили? Что поделывает наш любимый капрал?» Месяц спустя он пишет Миддендорфу о тех общих знакомых, которые умерли в госпитале или лежат там с тяжелыми ранениями. Язык его писем грубоват и выглядит деланым, будто ему важно не дать вырваться наружу внутреннему напряжению. Подписывается кличкой «мазила», которую заслужил у друзей за небрежный почерк. «Большущее спасибо за открыточку. Ранки мои заживать не хочут. Позаботился, однако, о том, чтоб задержаться в госпитале сём лазареточном. Шашни завел с дочкой инспектора всемогущего и писарем хитрым заделался при унтере от полиции. И коль не упасть кирпичу на главу его расчудесную и не стать ему годным к воинской службе иным образом мерзопакостным, то провел бы он здесь и всю зимушку морозную. Может в город выходить, когда хочется, девушек себе заводит с Рейна поядрёнестей, на концертах бьет по клавишам рояля с виртуозностью, сестрами Креста Красного обожаем, их до дома отчего провожаючи, всеми горячо любим, человек сей человечнейший. Палата у него отдельная, с постелюшкой мягкою. Музыку сочиняет, книжки читает разные и о собрате Доппе милом своем думает! Подражать он мне должен камраду хитрому. Приходит он в канцелярию, любезничает с дочкой инспекторской и ребят докторских учит музыке. И остается, как и я, в лазарете чудном нашем удивительном при жратве столь пользительной. О жаркое чудное из свиньи откормленной! Только ноют все еще раны его гнойные».