Наркотиком его жизни был алкоголь. Он подорвал им свое физическое здоровье (будучи к тому же завзятым курильщиком), но не разрушил этим эликсиром ни своей психики, ни своих отношений с социумом. Даже при том, что сильно сопротивлялся болезненному влечению лишь от времени до времени. «Третий день, как не пью и не курю. Терпимо, но скучно. Когда-нибудь опять откажусь от воздержания». Более или менее серьезно это произошло уже на склоне лет, когда острые сердечные приступы усилили страх смерти. Йозеф Рот, чудесный рассказчик еврейско-галицийского происхождения, глушил тоску по утраченному миру рухнувшей габсбургской империи, гасил все усиливающееся нежелание жить непомерным употреблением алкоголя и, проживая в Париже эмигрантом, убивал себя планомерно и систематически. Его более молодой современник не захотел брести той же тропой. Ремарк пил регулярно и с наслаждением, иногда днями, а то и неделями, не зная меры, но гибели при этом не искал. Может быть, искал забвения. Страх перед безмолвием, перед оскудением творческих сил, перед старением и смертью гнал его в кабаки, снобистские бары и злачные места субкультур — к говорунам и к собутыльникам, малопривлекательным в интеллектуальном смысле. Он почти никогда не отправлялся туда в сопровождении женщин, с которыми в это время дружил. Пил он и в Порто-Ронко, где у него был богатый винный погреб, пил на океанских лайнерах и там, где задерживался надолго, пил в номерах гостиниц, ресторанах и кафе — с Дитрих, с Палей, с Юттой Цамбоной. Он был открытым и честным приверженцем спиртного, а не «пьянчугой», который жадно, дрожа всем телом, бросается к стакану. Проведя как-то вечер у Эмиля Людвига, он записал в дневник: «С испугу выдул чуть ли не полную бутылку вишневки». А февральским днем 1938 года, прослушав по радио новости о британской политике по отношению к территориальным претензиям Гитлера, записал в угнетенном состоянии духа: «Вечером выпил бутылку вормского монастырского марки “либфрауэнмильх”, урожая 34-го года. Обойтись без этого не мог». Он был романтиком, который уходил от ужасающей действительности в прекрасные винные дали.
Геи, лесбиянки, проститутки, сутенеры — этот совсем не буржуазный, сумеречный мир будил фантазию писателя и давал ему пищу для размышлений над героями будущих произведений. К этому миру принадлежали и его знаменитые спутницы. Они вращались в гомосексуальных кругах Парижа, Нью-Йорка, Лос-Анджелеса и наслаждались любовью с партнершами того же пола.
Он написал четырнадцать романов, по крайней мере три пьесы, несколько сценариев, сотни рассказов, стихотворений, статей и репортажей. Первые более или менее крупные прозаические произведения («Приют грёз», «Гэм» и «Станция на горизонте») виделись ему потом «грехами молодости». Его опусом номер один, с точки зрения литературной и политической общественности, стал роман «На Западном фронте без перемен». Его книги переведены на десятки языков, по сей день печатаются все новыми и новыми тиражами, выходят в новых переводах. Его захватывающие напряженным действием истории, сентиментальные, словно выхваченные из жизни, проникнутые глубоким скептицизмом и непоколебимым гуманизмом, давали материал, который с жадностью подхватывали боссы голливудских студий. Так его романы входили и в историю кинематографа. Знаменитые режиссеры и сценаристы брались за их экранизацию с участием знаменитых актеров и создавали фильмы, благодаря которым как имя Ремарка, так и то, что оставалось в них от его творений, приобретало всемирную известность.
Любовь и смерть — центральные и экзистенциальные моменты человеческого бытия — были темами этого автора. Многие из рецензентов просто не замечали, что его книги несут в себе еще и мощный политический заряд; что микрокосмос индивидуальных судеб встроен в макрокосмос современной истории и определяется им по крайней мере в основных чертах. Немецкая литературная критика ревниво и с подозрением следила за выдающимися успехами писателя, который не блуждал в метафизических потемках германской мистики спасения души или внутреннего мира, а рассказывал о жертвах кровожадного времени — о фронтовиках и вернувшихся с войны, о не питающих больше никаких иллюзий, о тех, кто был изгнан из родной страны, о потерявших себя, о потерпевших крах в любви. От его историй, конец которых густо окрашен меланхолией расставания, смерти и «одиночества», веет, однако, «необходимым оптимизмом пессимиста». Может быть, и в этом тоже секрет непреходящей популярности его книг. Читатель встречается в них с самим собой, воспринимает вымышленных героев как отражение собственных мечтаний, сомнений, страхов. Этот, по сути своей, немецкий романтик обратил свой взгляд к действительности — прежде всего политической — и, уже в конце жизни, выразил свое «наперекор всему-кредо» следующими словами: «Ведь что останется, если мы перестанем верить в возможность прогресса, — что останется? Я допускаю, что иногда очень трудно в него верить, но все же нельзя отказываться от веры, вместе с тем важно и нужно работать ради этого. Я бы даже пожертвовал какой-то долей художественности изображения, если бы таким образом мог содействовать прогрессу».