С двенадцати лет я воспитывался в суздальских детских домах. То есть был не просто пионером, а детдомовским пионером. Садить картошку, мыть пол, колоть дрова, чинить себе рубахи и штаны, мастерить перед Новым годом все до единой игрушки, которым суждено красоваться на елке, — все это представлялось нам такими же естественными и необходимыми занятиями, как утреннее умывание и заправка постели. В детском доме, где воспитывалось примерно 45 ребят, работало трое взрослых: заведующий, воспитатель и кухарка. Продуктовой кладовкой заведовал один из старших пионеров. Хлеб, отпускавшийся для детдома из булочной, ежедневно приносили дежурные.
Самыми «пионерскими» месяцами в году считались два месяца летних каникул.
Еще, бывало, до окончания школьных занятий далеко, а детдомовцы уже начинают разговоры о том, куда и когда ехать в «разведку», кто поедет. Малышей в «разведчики» не брали. Требовалось прожить на свете четырнадцать, самое малое тринадцать лет, чтобы иметь право отправиться в «разведку».
Этим заманчивым словом именовалась подготовка лагеря к приезду ребят. Летом 1927 или 1928 года меня впервые назначили в «разведкоманду». Прибывший с нами к месту будущего лагеря воспитатель Сергей Сергеевич Кашин — отличный легкоатлет и заядлый рыболов — объяснил «боевую задачу», пожелал успеха и отбыл в город, в детский дом. Мы, десять «разведчиков», остались выполнять поставленную задачу без взрослых. Самому старшему — «начальнику разведки» — было пятнадцать лет.
Место, куда мы приехали, называлось по старой памяти «фабрикой Баранова». Куда девался после революции фабрикант Баранов — никто не знал. От его текстильной фабрики на зеленом берегу реки Нерли остались три неогороженные постройки: двухэтажный фабричный корпус из красного кирпича, добротный сарай с деревянным полом и навес — досчатая крыша над двумя рядами столбов, врытых в землю. Эти постройки нам и предстояло приспособить под лагерь.
Для ночлега облюбовали сарай. Разложили в нем на полу свои богатства — одеяла, котомки с хлебом и сухарями, мешок с картошкой, котелки, чайник. Разобрали «оружие» — пилы, топоры, молотки, клещи — и сразу же пошли в корпус.
И на первом и на втором этажах бросились в глаза кучи мусора, запыленные штабеля досок и брусьев, ощетинившихся кое-где согнутыми ржавыми гвоздями, — как видно, остатки, разобранной деревянной постройки. Задача, поставленная Сергеем Сергеевичем, состояла в том, чтобы сделать на верхнем этаже нары для двух отрядов, то есть для 85—90 пионеров; там, где-выбиты стекла, забить окна фанерой; навести в помещении чистоту. За эти не совсем романтические дела мы и принялись.
Наш день начинался с купанья и завтрака, приготовленного на костре. После завтрака брались за работу: выдергивали и прямили гвозди, мыли уцелевшие оконные стекла, выносили и сжигали мусор, мастерили нары. Дней через десять на дверях сарая с пожитками мы повесили замок и вернулись в город — доложить воспитателю, что «разведка» задание выполнила. Сверстники, не ездившие в «разведку», а тем более ребята помладше смотрели на нас с завистью.
На другой же день на «фабрику Баранова» выехали питомцы двух детских домов — нашего и соседнего, в котором жили девочки. Их в «разведку» не брали, наши «разведчики» трудились и для своих ребят и для соседей.
Кирпичный корпус на берегу Нерли ожил, на втором этаже запахло сеном, которым набивали матрасные и подушечные наволочки. Задымила высокая фабричная труба — топку приспособили для приготовления пищи. Под навесом появились столы и скамейки — там расположили столовую.
На лагерь, хоть ребят в нем жило вдвое больше, чем в нашем детдоме, тоже приходилось трое взрослых: начальник лагеря, воспитатель и медсестра. Заготовляло дрова, варило пищу, накрывало столы, мыло посуду, убирало столовую дежурное звено — десять пионеров во главе со звеньевым. Конечно, без шероховатостей не обходилось, в особенности поначалу. Случалось — хлебали пересоленный суп, ели пригоревшую кашу, но в конце концов все наладилось.
Ночью на «фабрике Баранова» бодрствовал только дежурный по лагерю, назначавшийся из старших пионеров. Он охранял покой детей и взрослых. Именно охранял, и надо сказать — с превеликой охотой и гордостью. Ведь на дежурство выдавалось ни много, ни мало: ружье, три холостых патрона, старый немецкий тесак без ножен, кинжал с ножнами.
При необходимости следовало разбудить начальника лагеря или воспитателя, а в самом крайнем случае разрешалось сделать холостой выстрел. Такого случая, правда, так и не представилось. Но каждый из нас, дежурных, вышагивая ночью свои два часа, неотступно мечтал о нем.