Артык обнял Тыжденко.
— Это правда? Верно ли, что дорога на Москву открыта?
— Какое право имеет комиссар обманывать командира?
— Брат, когда ты был караульным в ашхабадской тюрьме, ты понимал такие вещи?
— А ты понимал?
— Я и теперь мало что понимаю.
— Ну, это не так. Давно ли ты думал добиться свободы для туркменского народа через Эзиза и ему подобных? А теперь ты — один из верных бойцов советской власти. Ты не хуже меня понимаешь теперь, с кем. надо идти и с кем бороться, чтобы добиться свободы и счастья.
— Ты ведь ученый, а я?..
— Верно, я больше читаю, чем ты.
— И я теперь читаю татарские и узбекские книги, но понимаю еще плохо. А на туркменском языке книг нет. По-русски же стою на месте, никуда не двинулся.
— Научишься, брат, всему!
Артык уже другими глазами посмотрел на зеленеющую равнину и вспомнил Амударью.
— Смотри, Алеша, как прекрасна наша земля! Чуть дождь упадет, солнце выглянет — сразу все зазеленеет. Если б вода, какие были бы здесь урожаи! А если бы провести сюда воды Амударьи, как говорил Иван, пустыня превратилась бы в рай.
— Так и будет! Мы с тобой взяли оружие ради свободы этой прекрасной земли, — мы будем и свидетелями того, как эти пустыни превратятся в цветущий сад. У нас светлое будущее!..
Командир и комиссар вернулись к своему эшелону. Джигиты играли на дутарах, пели песни.
Корда командир и комиссар подошли и сели, бахши запел песню на слова Махтумкули:
Если скакун падет, то в пустыне — конец надежде.
Все же скачи, джигит, коль пред тобою простор.
Если погибнет муж, — мир счастлив пребудет, как прежде;
Значит, — счастье вкушай, коль его заприметит взор.
Есть такие юнцы, что и слова толком не вставят;
Есть и такие, что вмиг дыханьем камень расплавят.
Если отстанет конь, то джигита старость придавит:
Как на таком тихоходе мчаться во весь опор?
Сотня трусов слабей одного, в ком дышит отвага;
Храбрый в огонь и воду пойдет за народное благо:
Гляньте на подвиг труса: бежит он, жалкий бедняга,
За пыль от копыт приняв туман, сползающий с гор!
Бахши кончил петь. У Мавы невольно вырвалось:
— Эх! Как будто он всю жизнь провел в боях!..
Ашир перебил его. Указывая на эфес своей кривой сабли, он спросил;
— Как думаешь, эту саблю мастер для чего сделал?
Мавы хлопнул ладонью по прикладу винтовки:
— А это для чего смастерили?
— Я другое хочу сказать. Разве не песня шахира навострила эту саблю? Его слова и на меня действуют. Оружие — оружием, но.. — Ашир положил руку на сердце, — если это на месте, твое дыхание, как сказал шахир, и камень расплавит.
Песни смолкли, — другое привлекло внимание джигитов: со стороны Чарджоу пришел вагон командующего. Тыжденко побежал на станцию. Через несколько минут в вагон позвали и Артыка.
Иван Тимофеевич, здороваясь с Артыком, спросил:
— Как настроение, товарищ командир?
Артык взглянул на Тыжденко, решив, что комиссар уже передал командующему их разговор, но виду не подал и бодро ответил:
— Как у командующего, так и у командира.
— Ты не сердишься на меня?
Артык уже с упреком посмотрел на Тыжденко.
— Может быть, что комиссар сказал тебе?
Тыжденко только пожал плечами, а Иван Тимофеевич, ничего не понимая, нахмурился:
— Я спрашиваю не комиссара, а тебя. Я отказал тебе в некоторых просьбах, — может быть, ты обиделся?
— Товарищ командующий! Бывает, что я не все понимаю.
Чернышов повернулся к Тыжденко, хотел что-то сказать, но Артык опередил его.
— Комиссар помогает мне, объясняет. Каков бы ни был приказ — я всегда готов его выполнить!
Прямая речь Артыка понравилась Чернышеву.
Он понял, что Тыжденко ведет неослабную работу, стараясь сделать из Артыка дисциплинированного командира.
— Артык Бабалы, — сказал он официальным тоном, — я могу сейчас исполнить одну твою просьбу: сегодня вечером с полусотней пойдешь в глубокую разведку.
Артык встал перед командующим в положение «смирно», поднес руку к папахе: