Многие захотели не просто денег, а денег много,
даже нищие, что особенно не умиляет, но восхищает…
Путь – это желание двигаться. Желанье прийти – это дорога
(первый по-прежнему невероятен, а вторая – прельщает).
Очень много красивых женщин среди двадцатилетних, тридцатилетних и сорокалетних.
С каждой из них неплохо бы съездить, к примеру, ну, скажем, в Умань…
Главная особенность дождей, особенно летних,
в том, что я на данный момент никак ее не могу придумать…
Если ты видел, как на ресницах и сильных бровях улетают жены,
не на юга, но клином и с монотонной песней…
Впрочем, оставим данной пассаж незавершенным,
чтобы неинтересное стало чуточку интересней.
Стрекоза напоминает, что когда-то не было стрекозы,
и ценность этого в том, что не требуется никаких тому объяснений,
в отличье от утверждения, что тютчевские стихи на счет любимой грозы –
жеманные, велеречивые и лживые без стеснений.
Я не имею претензий ко всем, кто не имеет претензий ко всем.
А к тем, кто имеет претензии, я тоже их не имею.
Конец ХХ века, 7 июля, 7
утра, и я замолкаю, потому что немею…
Однако юзом дописывается строфа,
теперь уж последняя (и это точно)…
До-ре-ми-фа…
соль отсутствует, значит, музыка опреснена (читай – водосточна).
* * *
Нелюди, рыбы, травы и цветы
переполняют чашу первой жизни,
дебержеракствуют лощеные кроты
и драки затевают тоже из ни-
чего. И, встав на цыпочки свои
по-воробьиному, к примеру, по-вороньи,
худые птицы в собственной крови
вращаются, как цвет камней в короне.
Цветы сквозь воду продевают жест,
развоплощенный в нитевидный запах.
Один, как перст, на небе виден перст,
незримо указующий на запад
и на восток. Латают дерева
свои татуированные кожи,
а если произносятся слова,
то этого, конечно, быть не может.
Нелюди ползают и трогают себе
вполне подобных или неподобных,
не различая в эдакой гурьбе
удобных для еды и неудобных.
Инакая, чем пчелы, мошкара
тупые сабельки чехлит в чужое тело
и, делая негромкое «ура»,
от жажды погибает то и дело.
Вокруг касанье, запахи и взгляд,
навряд принадлежащий зоне зренья:
глаза повсюду пристально глядят
слоеными зрачками ослепленья.
О свист листвы, расплющенный на шум,
на дырки в воздухе для прохожденья шума,
на сферы, не пригодные для дум
стрекоз, висящих в роли тугодума.
Влажнеют камни, стелется песок,
прозрачный лоб вот-вот наморщат воды,
лишь только ветер прислонит висок
к слюне долгоиграющей природы.
О маловероятный человек,
все валится к тебе в твои объятья,
покуда соль стекает из-под век,
кристаллизуясь медленно в проклятье.
* * *
Наливай поскорее вино в понедельник бутыли.
А «Обломов» в закладках пускай полежит под подушкой,
о, мы любим его и ничуть про него не забыли,
не забыли Андрейку-сынка и Агашу-подружку.
Книги падают вниз корешками, трещат переплеты,
шелушатся страницы и делают шелест осенний,
и слова понимаются слету, вот именно: слету,
потому что они изначально имеют прощенье.
На песчаном своем языке и при помощи трещин
разговаривать вышла на землю безгубая глина,
а завещанный рай потому никому не завещан,
что невинная жизнь никогда не бывает невинна.
Кто пыльца и орех и яйца известковая кожа?
Кто кустарник, а кто, покажи, не кустарник, а травы?
Кто появится раньше себя, кто появится позже
и, не будучи правым, окажется все-таки правым?
Это мягкие птицы, летящие в мягком просторе,
это сосен стволы, это воздух закручен в рулоны,
это в месте, где умерло море, валяется море,
это климат зубрят и цитируют антициклоны,