Поезд громыхнул над Вагом, с моста влетел в туннель. Томаш, как рыба, раскрывает рот — беззвучно скандирует: «Дарина, Дарина, Дарина». Целует ей руки, кладет на колени ей голову. Она на летучий миг касается грудью его, в волосы целует. И прежде, чем свету дневному ослепить их, берет его голову в свои ладони, приподымает. Но и тогда, когда ударил свет, не открыли они глаз. Погруженные теперь в себя, в собственную темноту, пристально, чувством оглядывают друг друга, как раньше — зрением. Сейчас они стали близки. И когда нырнули в следующий туннель, Дарина промолвила:
— Томаш…
С удивительной тонкостью чувства дала она этим понять, чтоб он не склонялся к ней больше, руки бы не целовал. Такое бывает однажды в жизни, а туннелей — сколько угодно.
Вот и Врутки. Здесь год назад оторвали их друг от друга. Это было их прошлое. Они даже не двинулись к двери. Ждали только — скорее бы поезд тронулся дальше, оставил все это позади. Дарина сказала:
— Томаш, я даже не представляю, что будет с нами.
Это прозвучало из самой души ее, печально-задумчиво. Нет, все-таки Томаш прав. Что ж, так ее воспитали: порядочная девушка должна взвесить все обстоятельства, прежде чем обещаться мужчине…
— Ну да ладно, Томаш, ладно, — добавила Дарина смело, решительно. — Терзаться не будем. Честное слово, я не рассчитываю чувства, как порядливая хозяюшка, — без всякого упрека говорит она. — Время теперь такое… Многие живут сегодняшним днем. К этому тоже нужна ведь привычка. Знаешь, у нас служит одна женщина, я от нее переняла.
Обоим вдруг страшно захотелось узнать, как жили они все это время, что испытали с тех пор, как их разлучили. А поезд приближался к Туранам. Заботы и опасения охватили Дарину.
— Еще расскажи мне, пока мы вдвоем…
— Нет, ты расскажи, как ты с тех пор…
— Что же тебе еще рассказать? — спешила Дарина. Кто услышал бы их, подумал бы, они расстаются. — Трудно мне было. Но ничего. Было бы еще труднее, если б не Паулинка Гусаричка.
— Что? Паулинка Гусаричка?
— Она у мамы сиделкой, очень хорошо за ней ухаживает, как за родной матерью, — торопилась Дарина заслонить словами имя, выскользнувшее невзначай. — Мы уже не собираемся как прежде — ни в учительской, ни у Ахинки, вижусь я только с Франё Лашутом.
— С кем?
— Да с Франё. Не знаешь? Он, как и ты, был арестован. Но появился раньше тебя. Зашел ко мне в гимназию. Наверно, ты слыхал, он теперь торгует вразнос. Довольно часто к нам на фару приходит, книги предлагает. Папа считает своей обязанностью всякий раз купить у него что-нибудь. Бедняга! Он ведь этим только и кормится.
— Не нравится мне этот Лашут. Не верю я ему. И ты будь с ним осторожнее, — быстро проговорил Томаш. Он хотел говорить совсем о другом, но Дарина настаивала: скажи да скажи.
Томаш рассказал ей обо всем, что случилось с ним, когда он вышел из тюрьмы. Облек словами свое подозрение и сам на себя рассердился, зачем не предупредил хотя бы Лычкову мать.
Пока они вели разговор не о том, о чем бы хотели, поезд подошел к Туранам. Тогда Дарина сказала:
— Я думаю, Томаш, тебе бы лучше вернуться сейчас. После мы все друг другу доскажем…
— Когда же «после»? Все после да после…
Для Дарины «после» означало — когда отмучается мать. Спохватившись, стала объяснять, что матери очень плохо, и она не сможет отойти от нее ни на шаг.
— Ну хорошо, пусть будет «после», — согласился Томаш. — У нас с тобой все так — на потом откладывается. А это может означать и год — как теперь было.
Дарина вздохнула, подумала.
— Если б от меня зависело! Ну, проводи меня до фары. Пойдем. — И за руку потянула.
И еще шли вместе, и каждый думал: как же мы теперь будем? Так до самой фары добрались. Постояли молча — не могли оторваться. А Дарину уже с нетерпением ждала на пороге Паулинка Гусаричка.
— Томаш, подожди меня. Или пойдем, в саду подождешь.
Менкина послушался. Садик был убран так же тщательно, как сама Дарина. А в доме, за открытыми окнами, чувствовалась необычайная тишина. Томаш понял, что очень плохи дела Дарининой матери.