— Душа христианская, скажи по совести: грешна ли ты? — вопрошал голос, и сам же отвечал: — С раскаянием, с отвращением ко греху каюсь: грешна. А против четвертой заповеди божией — чти отца своего и матерь свою и будешь долго жить на земле, — грешна ли ты? Грешна. Сколько раз согрешила? Словами, делами, мыслями? Сколько раз?
Тихий голос перетряхнул на пробу все грехи мысленные и действительные. Он неотступно вопрошал: сколько раз согрешили делом, сколько раз помыслом, сколько раз касанием собственного тела, сколько раз с лицом другого пола. Он совсем загнал учителей в угол, он мел, как новая метла. Директор и второй, деловитый, монах, слушавшие пробу в одном из классов, могли с удовлетворением потирать руки.
Стараниями Бело Коваля гимназия превратилась в оранжерею. Ковры в коридорах, зелень, цветы создали совсем особую атмосферу. Учащиеся по приказу директора при входе переобувались в легкие туфли. Шаги и шум поглощали ковры. Дети радовались, что три дня не будет занятий. Не надо было носить в школу книги, ничего; сначала гимназисты были приятно поражены, но, опомнившись, почувствовали что-то неладное. И хотя никто из учителей, дежуривших в классах, не требовал тишины — дети молчали, будто их застигли врасплох. Зимой они приходили в гимназию озябшие, с мокрыми ногами, отсиживали часы в помещении, которое было ничуть не веселее казармы; и вдруг такая роскошь! Перед звонком ученики бесшумно слонялись по коридорам, как привидения, в отчаянии от того, что нельзя шуметь, кричать, топать ногами. После звонка тягостная тишина еще больше сгустилась. Репродукторы в классах прохрипели вхолостую, затем запел хор, собранный перед микрофоном в учительской. Жалостными голосами пропели несколько покаянных псалмов — «Ко кресту спешу» и «О невинность предрагая, что ты сделала с собой».
Потом раздался энергичный, но бесплотный голос:
— И ехал я в международном экспрессе Париж — Москва. Поезд был переполнен. Сидели на мягких диванах прожигатели жизни, жидобольшевики, безбожники, еретики, отступники святой церкви. Все они пировали, веселились и развлекались с грешницами. В коридорах стояли грешники помельче — сомневающиеся в святых истинах, вольнодумцы, к жизни вечной равнодушные заумники. На площадках, на крышах, даже на ступеньках — везде теснились грешники. Были там все те, чьи души умерли в состоянии смертного греха.
И мчался по Европе этот поезд. Летел стрелою во времени земном по стране веселия и утех плотских. Время же летело быстрее человеческой мысли, жизнь сокращалась, как луч, брошенный в пучину. На остановках служители божий выкрикивали названия станций, свистели предостерегающе, подавали световые сигналы — знамения божии. Остановитесь! Сойдите, пока не поздно! Довольно неправедности! Довольно греха! Час гнева божия пробил!
Но мчался поезд безбожников. Некоторые сошли на станциях — со ступенек, с площадок. Таких было мало. Закосневшие в грехах, охваченные смятением, теснились, давили друг друга грешники, но сойти удалось лишь немногим.
Мчался и мчался поезд, нечасто останавливаясь. И — ненадолго, ибо для закосневших в грехах краткими были все остановки.
Мчался вперед этот поезд. Вперед, вперед. Сердце нынешнего, неверующего человека закоснело в грехе. Иссохло в плотских утехах. Запуталось в ересях лжепророков и прогресса.
Дальше мчался экспресс, вырываясь из-под власти человека. Но вот домчался он до страны, похожей на труп, обсыпанный гнойниками, обезображенной струпьями и болячками, где гнойниками и струпьями были люди. То была страна враждебного богу и святой церкви большевизма, страна, окутанная мертвенной мглой, страна, которую никогда не согреет солнце божией правды, не озарит никогда луч духа святого.
Вот куда попали мы, сидевшие в поезде. Ужас схватил нас за горло. Покрылись мы потом от страха. Выпала из рук чаша мирских радостей. В страшной давке все устремились вон из поезда. О, для всех было уже поздно. Было уж поздно для грешников, которые до тех пор веселились, по уши погрязнув в испражнениях собственных пороков. Над страной стоял серный смрад. На горизонте зияла пасть, страшная, как некий туннель. Дым и смрад валил оттуда клубами, взметывались языки пламени. Теперь все уже поняли, где они. Ибо над этим туннелем, над алчною пастью пылала надпись: Последняя станция — Ад!