Он молодецки гикнул, даже притопнул ногой. А Томашу хотелось услышать больше. Вспыхнула в нем особая, менкиновская, вера. Вера в свои руки. Менкины нигде не пропадут! Проживут хоть на голой ладошке — за собственный счет, а может, за счет господа бога… Вот так ведь и толкался по свету добрый дядя. А младшего Менкину, Томаша, окрыляла не столько вера в бога, сколько особый запас оптимизма и здоровья.
— Эх, милый вы мой, — говорил крестьянин, — мы с вами не младенцы. Что нам могут сделать? Кто нынче неблагонадежный, тем благонадежнее станет завтра. Известно, у господ все так и вертится колесом. Кто теперь наверху, может и вниз скатиться.
В нем заговорила широкая человеческая симпатия к Менкине. Он уже не боялся, что его ни за что ни про что арестуют. Предположив, что Менкина — лютеранин, он наговорил ему столько, что вполне могли посадить обоих.
Томаш до полудня просеивал, перебрасывал песок. В обед, когда пришла пора кормить лошадей, Килиан потащил его с собой в Хумец. Посадил обедать, кормил курятиной, поднес чарочку и показал свою любимицу, «близненочка», как он называл младшую дочь.
Менкина с удовольствием ел и с удовольствием поглядывал на девочку-подростка.
— Видали? Мне все кажется, будто только жить начинаю, — а ведь уж скоро дедом буду! — хвастался Килиан. — Вот дом строю и еще один поставлю — для нее, вон, для близненочка моего. А вы, пан Менкина, не беспокойтесь. Толковый человек всегда что-нибудь да найдет, только руки не опускать!
Тем временем близорукий Лашут шел да шел, все вперед и вперед. Толстые стекла его очков запотели, и только церковный шпиль так и маячил перед глазами. Дорога была дальняя, он совсем выбился из сил, истомился от страха — а вдруг ничего не выйдет! Расспросил, как пройти к дому священника. Дарина ковырялась в грядках перед домом, а неподалеку в кресле на колесах грелась на солнышке больная женщина, видно, мать Дарины. Лицо и руки у женщины были белые, прозрачные, как картофельные ростки. Лашут поздоровался. Дарина так и вскинулась. И Лашут сейчас же понял, о чем она подумала. Ее первая мысль была о Томаше, она за него боялась. Подошла к ограде, рукой схватилась за кол, как бы ожидая недобрую весть. Лашут, чтоб успокоить ее, сбивчиво рассказал, как они с Томашем встретились на вокзале, собирались вместе поехать сюда да вдруг в последнюю минуту ему что-то взбрело в голову и он вернулся. Что-то говорил ему Томаш… Он, Лашут, понял его так, что у Томаша конфликт в школе. Все это Лашут выложил сразу, хотя Дарина ни о чем его не спрашивала.
— Вот я и приехал один, — извиняющимся тоном заключил он.
— А я тоже дома решила остаться, — поспешила замять разговор девушка. — У католиков духовные упражнения… И мама рада. Она спокойнее, когда я дома.
— Дарина, прошу вас, мне очень нужно поговорить с паном священником. Он дома? — с жаром стал умолять Лашут через ограду. — Очень прошу вас, если вы действительно добрая, расскажите ему хоть немного обо мне. Хотя бы только то, что знакомы со мной и что со мной можно говорить без опаски. Конечно, вы не так хорошо меня знаете, но замолвите за меня словечко!
Дарина провела его во двор; еще немного, и они опоздали бы: работник запрягал лошадь в старомодный тарантас; священник, положив на сиденье большой букет, похлопывал руками в перчатках: мол, все в порядке, едем. Он рад был тому, что уезжает. Лашут ухватился за тарантас с таким решительным видом, будто готов был впрячься вместе с лошадью. Дарина принялась рассказывать о нем отцу; работник, передав хозяину вожжи и кнут, пошел отворять ворота. Священник усаживался в тарантас. В лице у него не было ничего от духовного. Щегольской вид, с каким он восседал в тарантасе, делал его похожим на помещика прошлого века. И Лашут, одаренный цепкой восприимчивостью, тотчас понял — как понял несколько минут назад, что Дарина сильно любит Томаша, — что жена священника долгие годы болеет, а элегантный поп ищет развлечений на стороне. Все это пришло ему на ум именно сейчас, когда надо было коротко и убедительно высказать свою просьбу.
— Что же вы хотите? — спокойным голосом спросил Интрибус.
Коротко изложить все было невозможно, и Лашут отлично понимал, что задерживает священника, мешает ему предаться удовольствию. Но что ему было делать? Он стал на подножку тарантаса, склонился над священником.
— Вы католик? — по-светски насмешливо, без видимой связи, спросил его тот.
Это еще более смутило Лашута — он вдруг сообразил, что лезет со своими бедами к уху священника, как католик на исповеди. Тихо, с жаром, он действительно шептал на ухо что-то такое, чего никак не мог понять священник, чьи мысли уже были совсем в другом месте. Интрибусу хотелось одного: причмокнуть, дернуть вожжами.