Вскоре после случая с Вернером, рано утром, когда детишки бегут в школу, на заборе был обнаружен огромный рисунок, так сказать, своего рода шедевр. Рисунок, центром которого являлась дырка, изображал нагнувшегося человека исполинских размеров, выставившего на обозрение миру свой зад. Неприличен был рисунок до крайности, он был просто возмутителен в публичном месте — однако никто его не закрасил. Слишком уж был он чудовищен, отражал, как говорится, дух времени. Как так? В чьем мозгу родилась такая извращенная идея? Ведь если б этот человек — подозревали строевика Машицу, в гражданской жизни учителя рисования, — не хотел, чтоб любопытные заглядывали во двор, он мог попросту забить дыру. Но нет! Он нарисовал эту гнусность, чем ясно выразил свою мысль: смотрите на здоровье, удовлетворяйте свое любопытство или свой интерес, но только ценой вот этого унижения. Не угодно ли пилюлю!
Лашут брел вдоль забора. Задержался у рисунка. Доска вокруг дырки была отполирована многими руками и лбами. Припомнилось Лашуту все, что рассказывалось об этом дворе. А времени впереди еще так много… Эдит приедет только в тринадцать семнадцать. Они вместе уедут в Теплицы. Теперь уж ничто не станет на дороге их счастья.
Лашута подмывало заглянуть в дырочку — ведь никто его не видит. Судья Стратти, беседуя в Гранд-отеле с Голлым, так выразился об этом заборе: нынче, мол, люди открыли в себе способность воспринимать иррациональную сторону бытия. Безработные евреи и вообще люди, интеллигенты вроде Стратти и Голлого, задавались вопросом: каково положение человека, стоящего перед забором, и того, кто стоит по ту его сторону? Этот Машица, если это был он, выразил свою мысль по-свински, но, в конечном счете, верно. В нем, в Лашуте, тоже проснулась способность воспринимать иррациональную сторону жизни — он оглянулся, не идет ли кто, и прижался лицом к забору.
Двор пуст. И все же то, что он смотрит в дырку, приводит Франё в волнение. Меж красных плоскостей теннисных кортов трава бьет в глаза своей зеленью. А больше ничего за забором и нет.
Дальше побрел Лашут. Ночью он набирал сообщение: «Главноначальствующий гарды прибыл в Жилину». Интересно, что-то готовится? Лашут вернулся и снова приник глазом к дырке. И снова ничего не увидел. Земля на дворе плотно утоптана гардистами. И только трава меж красных кортов бьет зеленью по тому единственному оку, что заглядывает во двор. Там, за этим забором, могла бы очутиться и Эдит… И он никогда не увидел бы ее больше.
Лашут отпрянул от забора — словно кто-то швырнул песком ему в глаз, как тому Вернеру. И снова бродил, бродил, останавливался, и во рту у него пересохло — так страстно желал он, чтобы скорее приехала Эдит. Опять вернулся к забору, опять прижался к нему лицом.
А за забором уже что-то делалось. Дворник Дарула, гардеробщик Гамбош, письмоносец Клескень в черной гардистской форме и еще какой-то гардист, незнакомый Лашуту, вынесли переносную трибуну, стали устанавливать посреди двора. За их действиями присматривали районный командир Минар и строевик Машица. Когда трибуна стала на место, оба похлопали ладонью об ладонь, как бы отряхивая руки, хотя и двух соломинок крестом не сложили.
Потом Лашут увидел: трибуну покрыли красным ковром.
Потом: Дарула и Клескень вынесли свернутую красную дорожку. Дарула ударом ноги заставил ее развернуться — побежала дорожка прямо к трибуне. Вот явится главноначальствующий над всей гардой, пройдет по дорожке, станет речь говорить.
А еще потом: два славных паренька в комбинезонах прилаживают на обеих сторонах трибуны стояки с микрофонами.
Лашут все смотрит, смотрит.
Маршем вошли во двор гардистские отряды. Зачернел двор гардистскими мундирами. Только вокруг трибуны остался пустой четырехугольник. Вскинулись руки — по предписанию, до уровня глаз.
В глубокой тишине — Лашут слышал, как бьется его сердце — главноначальствующий прошел по красной дорожке, прошел пружинистым шагом, как в цирке укротитель зверей. И опять, следуя предписанию, вскинулись руки до уровня глаз. Командир принял рапорт. Лашут услышал отрывистые выкрики. Репродукторы еще молчали. Потом кто-то включил их внезапно, в самый нужный момент, когда из глоток гардистов вырвался оглушительный — как при детонации — грохот: