А Лашут сидел и думал: «Нет, эти лютеране все-таки особенные люди. Бог у них, видно, более гражданский, чем у католиков, если уж согласен пребывать в обыкновенной вилле с садом и альпийскими цветочками». Этот бог импонировал Лашуту. «В других местах, быть может, тоже есть такая церковь…» И дальше размышлял Лашут: «Все научились нынче ходить в церковь. Что же, будем и мы ходить в евангелический храм — так и Эдит писала. Она еще писала: хорошо, когда твое место среди порядочных людей».
Тут Лашут, наперекор голосам из репродуктора, дал волю необдуманным своим мечтам о счастье. Он действительно чувствовал себя счастливым.
Томаша все не было. Пришла Дарина. Поднималась на цыпочках по ступенькам храма-виллы.
«Гардисты! — лаял голос главноначальствующего. — Однако…»
Этот голос нарушил течение Дарининых мыслей. Досадно, что Томаш еще не пришел. Лашут любовался Дариной: как хорошо она исцелована.
«…Однако большая часть словацкой интеллигенции упорно стоит в стороне. Судьбы славянского родства повелевают нам стоять на страже…»
Раздался рев: «…страж!» Сердитая Дарина одна вошла в церковь. Лашут из скромности решил ждать Томаша снаружи.
«Скептики и фарисеи, которые не могут забыть египетских горшков с жирным мясом и рабского обгладывания мослов старых идеологий… Они не только стоят в стороне, но и распространяют вокруг себя заразу масонских взглядов…
Говорят, мы — голубиный народ, славяне. Братья-гардисты, это ересь! Уже тысячу лет назад был у нас король-воин, словацкий король, правивший страною военной рукой. Он объединил всех словаков, учил их дисциплине и порядку. Гений короля Святополка тысячелетие назад озарил путь словацкому народу, путь к дружбе с германством, путь к товариществу по оружию нордических племен. Разве это пустяк? Да и позднее мы имеем примеры… Пусть в последующие века судьба нам не благоприятствовала, и не было у нас войска под словацким командованием. Все же, когда приходилось туго, когда угорская корона шаталась под натиском турок, тогда даже чужеземные командиры по-словацки командовали словацким молодцам: «В сабли!» Ибо словацкие молодцы испокон веков были храбрыми и доблестно защищали своих владык. И после этого говорят, что мы — голубиный народ? Кукиш с маслом! Мы — народ с древней военной традицией. Так нас учит история.
И далее. Нынешнее отравленное поколение нашептывает народу: мы — славяне. Ну, это как сказать! Так писали и говорили некоторые поэты, выходцы из словацкого народа, впоследствии переметнувшиеся к чехам.
Но, братья гардисты, птицу узнают по перьям! Рыба гниет с головы. Отравлен тот, кто распространяет подобные речи. Пристально присматривайтесь к таким, наблюдайте за ними на церковных кафедрах, в школах, на всех общественных постах!
Что же делают эти отравленные чехо-словаки? Знаете, что они делают? Вы, стоящие на страже словацкой чистоты, замечали вы, что они делают? Они крестят евреев! Крестят евреев. Вот что они делают!
Лашут вскочил со скамейки и снова сел.
— Они принимают в свое стадо паршивых овец. Известно ли вам, господа чехо-словаки, что еврей всегда останется евреем? И паразитом на теле нации? Известно ли вам это? Так писали наши великие Ваянский и Разус. Господам чехо-словакам это известно, и все же они из христианской любви спасают бедненьких евреев от принудительных работ! Мы знаем, братья-гардисты, наше приветствие звучит: «На страж!» («На страж, уррааа!» — захрипело в репродукторе.) И мы знаем, что должны стоять на страже. Знаем — это провокации со стороны паникеров, но, братья-гардисты, мы им дадим по рукам!
Томаш Менкина не пришел к евангелической церкви, как договорился с Дариной и Лашутом, потому что его задержало неожиданное событие: в ту ночь умерла Паулинка Гусаричка.
Дядя-американец спал чутко. Чуть что шелохнется в доме, треснет что-нибудь в мебели — тотчас услышит, откроет глаза. А в ту ночь, когда и стемнеть-то еще не стемнело, а уж рассвет занялся, американцу казалось, что он и глаз не сомкнул. На рассвете, однако, должно быть, задремал, потому что услышал вдруг, как что-то страшно, тяжко затрещало — будто ветром надломило ель. Американец вскочил, а в ушах все еще стоял тот страшный звук — словно треснул черепок в мозгу. Схватился за голову, вздохнул:
— Ах, Паулинка, это ты…