Ранним утром дядя долго бросал камешки в окно племянника.
— Скорее, Томаш! — торопил он младшего Менкину. — Тяжко мне что-то на сердце. Согрешили мы, Томаш, оставили Паулинку одну… — сказал он, когда Томаш спустился.
Томаш не стал ни о чем расспрашивать — заторопился в больницу.
— Эх, не прощу я себе, что оставили мы ее одну в тяжелый час, — страдал дядя.
Надо было разбудить привратника больницы, а Томашу показалось неудобным поднимать человека в такой ранний час, да еще в воскресенье. Он сказал:
— Дядя, вы ведь еще ничего не знаете…
— Знаю, прости мне боже, — ответил тот.
С лица его не сходило выражение ужаса — все виделась ему Паулинка в гробу. Совершенно уверенный в своих действиях, он разбудил привратника, сунул ему монету в руку и, ни слова не говоря, прошел через привратницкую. Подняли сестру, напугали, назвав больную Паулинку Гусаричку.
— Ах, она уже в восемнадцатой палате…
Сестре неловко было, что ее застали спящей. Она повела Менкинов туда, куда перевели Паулинку со времени их последнего посещения. До этого она лежала в общей палате с такими же несчастными родильницами.
— Все выкидыши, выкидыши, — говорила сестра, видимо, хотела объяснить, зачем больную переместили. — Никогда у нас не было столько выкидышей. То ли матки у женщин ослабели, то ли уж время такое… — суеверно закончила она.
В палате, где окно было распахнуто настежь, застали ничем не нарушенное утро, как росистый луг, на который никто еще не ступал. Птичка вспорхнула с карниза. Паулинка лежала вниз лицом, левую руку, сжав в кулак, забросила на спину, правой ухватилась за ножку кровати. Она не двинулась, когда к ней вошли.
Мертва! — вспыхнула мысль у обоих. А сестра, казалось, не поверила. Подошла, хотела поднять ей руку. Это было нелегко, это было невозможно, рука не поддавалась. Сестра опустилась на корточки, долго силилась оторвать пальцы умершей от ножки. Потом, повернувшись к ним сморщенным лицом, ушла, далеко отставляя свою руку. Тогда дядя нагнулся к кровати — но и ему не удалось поднять мертвую руку. Он был как бы оглушен тем, что предчувствие его оправдалось. Выпрямился, склонил голову. После дяди опустился к Паулинкиной руке и Томаш, как будто все дело было теперь только в том, чтобы положить эту руку вдоль тела Паулинки. Но тут нужна была сила. Ледяная рука накрепко сжала железо ножки, не желая выпускать его даже после смерти.
В двери остановилась каталка. Вошла сестра с санитаром, которого она призвала на помощь. Санитар прошел к изголовью с таким выражением на лице, что, мол, хочешь — не хочешь, а придется это сделать. Тряхнул Паулинку за плечо — так будят крепко спящих. Все тело Паулинки отвернулось и, так же все целиком, приняло прежнее положение, только медленно, словно было сделано из пластической, застывающей массы. Санитар решительно стал на колено у ножки кровати.
— Крепко держится, — объяснила ему сестра из-за спин Менкинов.
Американец громко просил действовать помягче.
— Ну, ну, Паулинка, — ласково говорил он, как бы увещевая умершую. — Ты мужественно держалась, честное слово. А теперь-то уж зря, напрасно держишься. Отпусти, Паулинка…
Санитар, пытаясь разжать пальцы, тоже сказал:
— Да, крепко держится, бедняжка.
С большим трудом удалось ему вырвать из руки Паулинки ножку кровати — последний предмет, за который она цеплялась в этом мире.
— Ой-ой, — сострадательно охнул он с оттенком уважения к мертвой. — Бедняжка, не хотела сдаваться, да пришлось…
Наконец перевернули ее на спину. Но вместе с головой перевернулась и подушка, закрыв лицо.
— Ах, бедняга, зубами до последнего держится, — опять сказал санитар.
Так играют с ребенком: санитар делал вид, будто бог весть как старается, отрывая подушку от лица умершей. Паулинка крепко вцепилась в наволочку окостенелыми челюстями.
— Оставь, оставь, Паулинка, — опять стал уговаривать ее американец.
Мало сказать, что лицо Паулинки поразило их. Веки крепко сжаты, так что морщина образовалась на переносице — как у того, кто во что бы то ни стало хочет удержать в памяти нечто важное. Даже после смерти тело ее осталось напряженным, как бы готовым к борьбе, и так застыло. Упорно боролась она, чтоб не потерять сознания, и это очень выразительно отпечаталось на всем ее облике. Вот эта мужественная борьба со смертью было самое человечное из всего, что осталось от Паулинки. Но страшно было, очень страшно, что она не реагирует на проявления человеческой симпатии. Под наморщенным лбом не было уже ничего, и в руке, так и торчавшей прямо вверх, ничего не осталось — ничего больше не сжимала эта рука, даже ножку кровати.