— Словом, будете нам сказки рассказывать! Из Жилины, видите ли, поехал просто так, прогуляться, и захватил два тяжелых чемодана! Думайте лучше, что говорите.
— Хотел бы я знать, по какому праву меня допрашивают! — как гражданин, запротестовал Менкина.
— Ах, вот что вам хочется узнать, любезный! — насмехался откормленный парень.
Железнодорожник взвалил чемоданы на стол. Томаш сразу узнал один из них — по наклейке «Отель Эспланад». Он не спускал глаз с чемоданов, в то время как агент, то есть откормленный парень, в свою очередь подстерегал каждое движение на его лице. Замки чемодана с наклейкой «Отель Эспланад» щелкнули разом, крышка подскочила на шарнирах.
— Ваш чемодан?
— Нет.
Томаш устремил глаза в угол, под потолок. Сзади засмеялись. Железнодорожник вышел, закрыв за собой дверь. А перед Томашем все стояли глаза Лычко над краем газеты, из-за которой показалось его лицо. Вляпался я в историю. Неужели иначе никак нельзя было?
— Да, я поднес чемоданы. Но они не мои…
— Чьи же, скажите?
— Со мной в купе ехал один человек, по виду охотник из Швейцарии… — скромно начал Томаш.
Бешеный хохот. Откормленный агент, не раздумывая, выбросил из чемодана на стол четыре свертка — будто четыре раскаленных болванки, обжигающих руки.
— А ну разом, быстро: кому должны были передать? Первый, второй, третий, четвертый сверток. Кому? Нам нужны имена, не больше.
Агент, не отводя глаз от Менкины, ощупал аккуратно запакованные свертки; медленно развернул один из них, вытащил из-под обертки бумажный лист. Он производил все эти действия как бы между прочим, так как отлично знал, что именно было в свертках, и даже не ожидал сразу услышать правду.
— Я уже говорил вам, пан инспектор, со мной ехал какой-то швейцарский охотник, — излагал Менкина неправдоподобное; он и знал, что рассказывает неправдоподобное, сказку, что ни одному его слову не верят, и все же продолжал говорить. — У этого охотника, как я уже сказал, был на куртке швейцарский значок. Мы разговорились. Я ехал только до Вруток, а у него было много багажа, понимаете, как бывает у таких путешественников… И в суматохе, когда мы выходили из поезда, он попросил меня поднести чемоданы…
Он обстоятельно рассказывал о невозможном и неправдоподобном.
— Я вас слушаю, пан Менкина, говорите, говорите, видите, я терпелив с вами, только не забудьте в конце концов сообщить, кому вы должны были передать чемоданчики, — вставил агент.
Он прикидывался, будто сочувствует Томашу, конечно, как сочувствуют пленнику, которого крепко держат в руках.
Менкина продолжал свой рассказ, но уже напрягая все силы. Он яростно старался сообразить, что, собственно, случилось. Кого они ловили? — беспрестанно спрашивал он себя. — Чемоданы или человека? Если судить по вопросам, заданным ему вначале, то за кого они его принимают: за Лычко или просто за человека, который должен был передать чемоданы? Лычко смеется одними глазами, ускользает… Ему приготовили западню. А он, как дикий зверь, учуял западню. За Лычко охотятся. Лычко, как загнанный зверь, ускользает, пускается на хитрости. Томаш мысленно повторил все, что говорил ему Лычко, но вряд ли он все понял. Лычко сказал, например, что Томаш хочет ускользнуть через дыру в голове… И вот, по-дружески, человечно, сам толкнул его в западню. Бросил в холодную воду: плыви! Лычко ускользает, ускользнул… Красный экспресс весь — движение. Томаш закрыл глаза, и в голове его тотчас все пришло в движение: Лычко ускользнул. Им не поймать его. Нельзя. Нельзя, чтоб поймали. У Лычко чутье, как у дикого зверя, он вывернется. А я не назову его имени, не предам, — решил Томаш. Он испытывал жалость к себе за то, что был слеп, вовремя не сообразил. Ему бы задать стрекача… Так мне и надо.
— Ну хватит, пан Менкина, вы нам достаточно наговорили, — перебил его агент. — А теперь скажите, наконец, кому вы должны были передать квитанцию камеры хранения.
— Кому? Никому… — Тут у него зародилась мысль, и он спросил: — Зачем вы за мной не следили? Все точно узнали бы! И кому бы я квитанцию отдал, и тех четверых, которым передал бы свертки — первый, второй, третий, четвертый. И захватили бы разом всех, как теперь меня.
— Молчать! Нечего учить нас! — вскипел агент. — Наглость какая!..
Но он сейчас же овладел собой. Он с удовлетворением видел против себя партнера, который отлично понимает и свое и его, агента, положение, и знает, что ничто хорошее, ничто человеческое его не ждет. Агент явно, по какой-то извращенности души, сочувствовал арестованному и рассчитывал на такое же сочувствие с его стороны, полагая, что Менкина — коммунист, то есть человек, сознательно идущий на риск.