Его посадили посередине. Трое уселись вокруг — верхом на стульях, повернутых спинками к нему. Сидели вокруг — пригнувшись, мясистые руки на спинках стульев, готовые кинуться на него. Наперебой бросали ему вопросы, говорили о чем-то таком, о чем он ни малейшего понятия не имел, но с упорством собак-ищеек всякий раз возвращались к типографии. Меньше чем в полуметре от себя видел Томаш их глаза, их руки. Двое носили толстые золотые кольца. С кольцами — больнее бьют. Судя по всему, Томаш еще был человек, как ни мало правдоподобия заключалось в этом, и эти трое еще были люди в том же неправдоподобном мире насилия, в котором он очутился. Больше всего он глядел в глаза агента, сидящего напротив него, тот первым учуял типографию. Вообще же то, что они могли смотреть Томашу в глаза и гипнотизировать его взглядом, зная, что будут его бить, было чудовищным абсурдом, который не укладывался у него в голове. Ничего в нем не было. Его сознание было — дыра, просто пустая дыра, как пустое пушечное жерло. Клубни их глаз высасывали его.
«Ничего нету во мне. Не ждите ничего», — повторял он про себя. А они до одури спрашивали все об одном и том же. И он, тоже до одури, повторял все те же ответы. Они испробовали на нем всевозможные методы допроса. Он ничего не сказал — нечего было. Знал одно только имя, но глубоко прятал его в себе. Впрочем, они даже не очень приставали к нему с вопросами о человеке в экспрессе, их ослепляло убеждение, что где-то поблизости скрыта красная типография. В конце концов, как упорствующего и не поддающегося ни уговорам, ни доводам рассудка, его отдали самому сильному из троих, этот, без сомнения, больше применял на допросах свою силищу, достойную подручного мясника.
— Вы, что называется, интеллигент, с вами надо понежнее, не с плеча рубить, — сказал Томашу этот человек. — Ничего, мы еще подружимся, — серьезно добавил он и всерьез протянул ему руку.
— Дайте мне вашу руку, — сказал он. — Ну-ка, дайте руку. Дайте руку, говорю! Ах ты свинья, давай руку! Руку, сволочь, или мокрого места от тебя не останется!
Пятясь по стене, Менкина обошел вокруг комнаты, но не желал подавать руки. Бешенство, видимо, лишило агента самообладания. В конце концов Томаш все-таки подал ему руку, расхохотавшись при этом, как невменяемый. То, что его заставили еще подать руку мучителю, совсем помрачило его рассудок. Агент был грязное животное, а Менкина превратился в идиота. Только в идиотизме и была меж ними точка соприкосновения. Счастье, что агент не пожал ему руки, как нормальный человек, а обеими своими лапами ломал ее до тех пор, пока Менкина не рухнул на колени, и тогда ударил ногой в живот.
«Где вы, коммунисты?» Гардисты измарали дегтем все заборы, выписывая на них этот призыв своего главного командира. Со всех заборов заводских окраин кричали слова: где же вы, коммунисты? Возле целлюлозной фабрики и суконной случались драки между рабочими и — по полицейским рапортам — неизвестными, маравшими дегтем стены и заборы. Если не считать этого, коммунисты не отзывались. Их столько пересажали за последнее время, что оставшиеся не показывались. Потому-то и отважились гардисты писать свои вызовы.
Томаш Менкина исчез. Директор Бело Коваль уже терял терпение, но все-таки продолжал посылать сторожа к нему на квартиру. Исчезла и Дарина Интрибусова: ни в понедельник, ни в последующие дни в школу она не явилась.
У американца Менкины по горло было хлопот с похоронами. Как-то остановил его директор школы, спросил по-добрососедски, как бы между прочим:
— А что, пан Менкина, разве ваш племянник женится?
— Женится? — удивился тот. — Дал бы бог, чтоб взяла его такая хорошая женщина, как пани учительница. Я их все вместе встречаю. Человеком бы стал.
— Племянник ваш, однако, не очень-то дорожит прочным положением с правом на пенсию.
— А чем тут дорожить, — гордо возразил американец. — На такое жалованье разве можно жить, как положено учителю? Нет, это надо чудаком каким-то быть, чтоб молодому парню да мало зарабатывать.
На такие американские речи директор уже ничего не сказал. А американец, хоть и похороны готовил, порадовался. Впервые после долгого перерыва выбрался он в Кисуцы, за Маргитой. Рассказал ей, что слышал от директора, будто Томаш жениться собирается. И невесту вроде хорошую выбрал.