По понедельникам, средам и пятницам мужчины ходили в баню. Парная баня Мичушко через день работала для мужчин, через день — для женщин. Естественно, баню больше посещала публика с рабочих окраин, жители старых домов, антисанитарных квартир, где не было ванных.
В последнее время и среди так называемой «гнилой интеллигенции» завелась мода ходить по понедельникам в баню. Эта забавная идея первому пришла в голову судье Стратти. Так как в то время во всем видели политику, то и посещениям парной бани приписывалось политическое значение. Так что ту горстку интеллигентов, что парились в бане вместе с рабочими, приверженцы словацкой государственности и гарды почитали вполне созревшей для лечения в Илаве. Но поскольку вряд ли возможно было донести на кого-то или арестовать кого-то за посещение бани, то таковое стало своеобразной формой протеста против того, что творилось в Словакии да и во всем мире. Недовольные интеллигенты со всеми удобствами протестовали по понедельникам в бане; наслаждаясь этим отдыхом для души и для тела, перебрасывались ироническими замечаниями обо всем на свете. И с каждым понедельником увеличивалось расстояние между посетителями бани, с одной стороны, а с другой — аризаторами, гардистами и вообще всеми, кто рассиживался в трех-четырех городских кафе, играл в карты и не вылезал из бара, как разбогатевшие выскочки.
В понедельник недовольный судья Стратти наткнулся у книжного магазина Ружички на другого недовольного: Лашут рассматривал в витрине книги, комкая рукой в кармане свернутые трубочкой газеты — все выходящие в Словакии газеты. Оба знали друг друга только в лицо. Однако для тех времен ничего странного не было в том, что судья подошел к Лашуту, смерил его пытливым взглядом, и носом втянул воздух, как бы принюхиваясь к политическому запаху, исходящему от этого столь же недовольного человека.
— Пойдемте в баню, — вдруг предложил судья.
Лашут огляделся, будто в тяжком похмелье. На площади зеленели березки под сенью развевающихся золотых одежд девы Марии, собравшейся вознестись. Удивленный взгляд Лашута как бы говорил, что если он не ошибается, то на дворе, судя по всему, славное время года — весна, а может, даже и лето.
— Слушайте, пойдемте в баню! — нетерпеливо настаивал судья Стратти. — Просто видно, что вы уже созрели…
— В баню? — не понимая, удивился Лашут.
Ужасная штука — идти сейчас в баню. С таким же основанием его могли пригласить в синагогу или на тот свет. Чепуха эта, правда, чем-то привлекла Лашута, но все же он не хотел соглашаться. Баня помещалась в темном, полном пара, подвале. А здесь, на земле, — зеленая весна, и уж она-то до страшного суда не изменит своим цветам, это одно несомненно. И Лашут не желал соглашаться с тем, что под землей, в бане, приемлемее, чем здесь.
— Право, пойдемте, — выпарите из себя всю мерзость, — уговаривал судья, зная, что мерзости не может не быть у Лашута в душе. — Выхаркнете всю пакость, что засела в горле у вас, во всем теле. Пойдемте! Уж больно пар хорош. Как в пекле.
Нет, Лашуту не хотелось покидать зеленый мир. Березки под статуей девы Марии стояли такие зеленые… Никаких слов он не произносил, только в мозгу застряла несомненная истина: день — зеленый. А судья все уговаривал, он прямо загорелся от того, что Лашут так безнадежно недоволен. Судья видел в нем человека того же сорта, какого был сам. И ужасно ему вдруг захотелось убедить Лашута, прямо как какому-нибудь религиозному фанатику, ищущему спасти чью-то душу.