— А я вам там скажу кое-что для вас интересное, — завлекал судья.
Лашут вынул из кармана газеты, свернутые трубочкой, и приставил ко рту. Во всех газетах под разными заголовками была одна и та же сенсация. «Еврейские паршивые овцы в стаде Христовом», — писал «Гардист». «Таинство крещения — орудие провокации», — гласил заголовок в «Словаке», а ниже красовались подзаголовки: «Евангелические священники сдали в аренду евреям цитадель нации. Око общественности проверило книги записей…» Далее, в позорной рубрике, газеты обнародовали фамилии священников и фамилии всех евреев, принятых в лоно протестантской церкви. Первым в колонке значилось имя Эдит Солани.
…Они так и не поженились. Не уехали в Теплицы. Меланхолически съели свадебный ужин одни — без Томаша, без Дарины. Заперлись в квартире у матери. Решили пока что вообще никуда не выходить. Сослуживцы потом уже прислали ему с рассыльным ручной оттиск «Гардиста» с последней сенсацией. Сенсация эта была, как бомба. Это был конец. Эдит сказала: «Теперь ничто тебе не поможет». И хлопнула дверью…
Наконец Лашут сдался, пошел в баню с судьей, ступеньки вели с тротуара вниз, в подземелье.
— Изволите с или без? — спросил чисто вымытый парень, во всем белом, как пекарский ученик.
— Пусть будет с, — безучастно решил Лашут.
Другой юноша в белых трусиках откинул перед ним занавес на одной из длинного ряда кабин. Судя по всему, здесь должен был Лашут раздеться. Он раздевался как во сне. В горячем влажном воздухе обоняние дразнил потный человечий дух. Лашут уныло оглядел свое тщедушное тело, белое, легкое, будто из пены. Юноша принес ему белую набедренную повязку и отодвинул занавес с неопределенным жестом: пожалуйте. Обнаженный Лашут сам себе казался абсурдным. Голова была набита мыслями. Он машинально соскребывал ногтем омертвевшие кусочки кожи: очутившись столь неожиданным и неправдоподобным образом голым, как обезьяна, он даже и несчастным-то не мог всерьез оставаться.
…«Тебе не обязательно жениться на мне, — грозилась Эдит, когда он дал ей прочитать оттиск «Гардиста». — А мне плевать! Мне все равно. Только незачем было уродовать себя».
Эдит горько жалела о том, что решилась на операцию. И хорошо, что она страстно горевала по прежнему своему носу, по крайней мере, не могла так бесповоротно думать о том, что всякая надежда на счастье бессмысленна.
«Но, Эдит, мы ведь можем и так жить вместе!» — придумал Лашут выход из положения.
Она перестала оплакивать свой нос, ухватилась за эти слова:
«Действительно, почему бы нам не жить вместе?»
Пришли к выводу — можно жить вместе и так. Главное, чтоб быть вместе. А если это главное, то все прочее безразлично — так утешали они друг друга. Однако… такое сожительство не давало защиты Эдит. А Франё хотел ведь спасти ее в браке с арийцем. Эх, лучше не думать!.. Мать ушла куда-то в гости, значит, наверняка не скоро вернется. И вдруг Эдит сама начала раздеваться. Франё испугался. Женщину раздевать должен мужчина… Такое было у него представление, прочное, как религиозная догма.
«Эдит, опять ты делаешь назло себе, — сказал он. — Как со своим носом», — хотел он добавить и не решился. Никакой радости он не испытал. Он хотел, хотел ее ласкать, но только мучился этим желанием. Эдит красивая девушка, она в тысячу раз красивее, чем он когда-либо думал. А он — здоровый, молодой, и вот — ничего: потому что нет между ними настоящего, свободного влечения друг к другу. Просто оба чего-то судорожно хотят: она хочет быть благородной, чтоб Франё не думал, будто ей нужен брак с арийцем. А он, если уж так дело обернулось, страшно хочет быть хорошим любовником. И не может ничего. Все потому, что голова лопается от дум. Хотят оба отдаться друг другу — и нет сил у них сделать это.
«Франё, ты все думаешь, — старалась успокоить его Эдит, — не думай…»
Но ведь и сама она все думает, если не о чем другом, так о том, что Франё все думает. О чем-то он все думает?
Эдит рассуждает, рассуждает Франё… Наконец им становится ясно. И так теперь ясно у них в голове, что с такой ясной головой им скорее подобало бы сидеть в кафе за столиком…