— Ах не утешай ты меня, Янко, — говорила Маргита, — я-то знаю, неладно с ним. Знаю, знаю я это.
Кто скорей всего будет осведомлен о Томаше? Да директор, конечно!
К директору пойти Маргита не смела, чтоб не позорить сына — мол, как это так, что родная мать ничего о нем не знает, да и боялась она, очень боялась. И теперь, когда молилась за Томаша, воссылала за него свои молитвы-молнии или мысли о нем перебирала, оставалось после него пустое место, и с каждым разом пустота становилась пустынней. Ох, не дай бог, а, видно, зло ему приключилось. Делать нечего — побрела мать к директору.
— Пан директор, пожалуйста…
Один разок лишь глянула на него — и догадалась: знает, уже знает о Томаше директор!
А директор и не посмотрел на нее. Как услышал, что она Томаша мать, весь надулся, насупился, нахмурился, рассердился. Так и видно, что настроился обрезать: «Вот вам, женщина. Хороший сынок у вас». Директор уж и пальцы слепил, руки сжал, как разожмет руки, так и ударит ее страшным словом.
Просит Маргита милосердного слова:
— Пан директор, вы ведь начальник ему, скажите: Томаш, сын мой, где он?
Тут директор и впрямь руки разжал, по голове мать ударил:
— Арестован…
Только и сказал. Злобу, душившую его, так отфыркнул, чтоб не сказать еще большей жестокости.
У Маргиты в сердце кольнуло, будто толстой иглой проткнули его, да еще и нить насквозь протянули. Ой, сердце мое! Свет померк в глазах. Все закачалось. Что-то страшное обрушилось на нее, придавило. И под тяжестью этой начала из нее вся-то волюшка вытекать, и текла, текла, как кровь из раны. Слабела Маргита; вдруг увиделось ей, будто тонет ее Томаш. Закричала:
— Спасите! Спасите его, пан директор, добрый человек, прошу вас!
А директор еще строже нахмурился. Закусил удила добрый человек! Тверже твердого стал, как скала каменная. Такое позорное клеймо! Клеймо на гимназии, и на нем самом. Именно потому, что был Бело Коваль по натуре добряк, такое клеймо должно было сильно мучить его. Разве не унижался он, не ходил сам к этому сопляку? Не выложил перед ним душу свою на ладонь, не предостерегал, не прощал? Пусть теперь жнет, что посеял, и мать его тоже! Пусть мучаются.
Маргита мгновенно уловила упорство, учуяла жестокость директора. Такой разве поможет? И ни звука больше не проронила она о помощи. Спросила только:
— Куда его дели?
— Этого я вам сказать не могу. И не узнаете вы этого, — ответил директор. — Арестовали — и все.
— Не узнаю? Даже этого мне не скажут? — повторила Маргита, как бы вопрошая: «Да куда это я, грешная, попала?» — Даже матери не скажут, где сын ее…
Только это и сумела она еще произнести. Она как бы потеряла всякое соображение — ни себя не сознавала, ни того, что стоит здесь, настолько силен был удар. Широко раскрытые глаза уставились в пространство. Она опустилась на стул. Теперь ей было все равно. Только придя немного в себя, принялась она причитать. Тонет Томаш у нее на глазах, а спасти его она не может — пропасть пала между нею и сыном, море глубокое. Безмерный ужас охватил ее — тот ужас, который испытывают перед тюрьмой простые деревенские люди.
А директор так: прием посетительницы окончен. Откинулся на спинку кресла, ждал с нетерпением, когда бабка уберется.
— Прошу тут не голосить, — сказал он.
А Маргита не понимала даже, что ее гонят, встать с места не могла. Директору же отчего-то не пришло на ум взять ее под руку да и вывести хотя бы из кабинета. Его тоже, беднягу, удерживал суеверный страх, словно надо было коснуться осужденного, которого ведут к виселице. И он пошел за женой — пусть как-нибудь поможет избавиться от неприятной посетительницы.
Пани директорша вскоре пришла — румяная, руки толстые, хотя и видно было — рабочие. Она чему-то улыбалась, потирая свои толстые руки; ласково обратилась к несчастной женщине:
— Знаю, бабка, ваш сын арестован, а вы не плачьте.
Пани директорша, мясницкая дочь, понравилась Маргите. Хоть и госпожа, а сердечная. Чем-то она напоминала экономку священника у них в деревне, и Маргита сразу сочла ее добрым созданием, при котором можно поплакать, кому горе свое излить.
В самом деле, у Маргиты сразу полились слезы, а с ними и слова. Рада была выплакаться, выговориться перед первым человечным человеком. А пани директорша внимательно слушала ее да еще приговаривала: «Говорите, говорите, милая, что вас мучит. Ваша правда, так вот мается, мучается всякая мать»…