— Я убогая, бедная мать, несчастна я — сына моего арестовали. Сжальтесь, молю вас, надо мной, Маргитой Менкиновой, и над сыном моим, Томашем.
— Говорите, в чем его провинность? — осведомился пан декан строго, как судья.
— Не знаю я, грешная, в чем вина его. Видно, за политику его посадили, но уж вы сжальтесь над ним…
Пан декан величественно показал рукой: говорите.
— Я простая, темная женщина. Не угнаться мне разумом за сыном. Он, сын мой Томаш, в высокой школе учился и сам теперь в гимназии учительствует. Так-то он хороший сын, меня любит. Но в Праге, в этой школе высокой, испортили его — грешный мир, безверные профессора, грешные женщины. В церковь не ходит. Пан декан, он в той школе, а может, на войне когда был, от бога отрекся. Боюсь я, пан декан, отступник он от святой церкви. И не было б ничего, кабы не красные эти, они сына моего соблазнили. Вы добрый, справедливый пастырь, помогите же мне, бедной вдове. Берегла я его как зеницу ока, учила… А теперь вот посадили его мне на позор и поношение. Я и не знаю, что он натворил, и что с ним сделали, и где его держат. Очень я вас прошу, пан декан, пан президент, голова наша, позвольте мне — хоть это-то дозвольте! — сына своего повидать.
Выслушал декан, расспросил обо всем, как на исповеди, но разрешения не дал и страстной мольбы как бы не слышал. Не видела больше Маргита ласковой улыбки на его лице. Одну строгость видела, и сердце ее разрывалось.
— Итак, говорите, сын ваш — красный, коммунист? — ледяным тоном спросил он.
— Наверное. Да я в этом не разбираюсь. Только арестовали его, — с глубокой тоской сказала мать.
Поп-президент утешил ее — она добрая мать, добрая католичка, если прежде всего заботится о спасении души своего сына. Если б все матери были такие, не распространялась бы зараза неверия… А к себе в блокнот записал: имя, коммунист, в следственной тюрьме госбезопасности, сообщить. Такое строгое было у него лицо, что Менкина только и отважилась на покорный вопрос:
— Хоть скажут мне, куда его девали?
— Скажут.
— А отпустят его?
На это он не ответил. Сделал знак, что она может идти, и улыбнулся неопределенной улыбкой, как привык отвечать на лобызание руки.
— Можно мне будет хоть увидеться с ним?
— Ждите, когда он вам напишет.
— Неужто не дадут ему написать родной матери, где он? — в тоске спросила Маргита.
Значит, пропал Томаш, будто черная земля сомкнулась над ним. Пан декан явился взору ее во всемогуществе власти. Она задрожала.
— Не бойтесь, матушка, — сказал он, снова улыбнувшись. — Ничего с ним не случится. У честного человека и волос с головы не упадет. Положитесь на справедливость. Справедливость блюдем мы и провидение божие.
Менкина привыкла принимать епитимью от священников, она всегда верила, что это справедливо и действенно, так приняла она и участь сына. Что он сделал, она не узнала, но поверила, что арестовали его не без причины. Низко поклонилась она пану декану.
Когда уходила, из кухонных дверей обдало ее запахом жареных цыплят и огуречного салата — сильно проголодалась Маргита постом-то… Но запах этот укрепил ее доверие, как-то приблизил к главе государства. Потому что пан декан, как глава государства, который вершит мирскую справедливость, не мог быть бесчеловечным, раз в доме у него пахло такими домашними запахами. К этим домашним запахам были чувствительны все простодушные, добрые соседи-словаки.
Однако, когда Маргита рассказывала американцу о своей поездке, она уже не была так уверена, что сделала правильно.
— Эх, Маргитка, ни к чему все это, — сказал американец.
— Ни к чему? — осеклась она. — Думаешь, ни к чему? — Она задумалась было, но тут же заспорила: — А ведь он внимательно выслушал меня, такое высокое лицо, глава государства, и записал даже. И я пожалилась ему, все поведала, все до капельки, прямо душу отвела…
— Ах Маргитка, пожалиться ты и мне могла бы, — заметил американец, желая немного ободрить ее.
Маргита с глубокой серьезностью возразила:
— Ты бы мне тут ничем не помог, совета бы не дал. Ты все за морем жил. Понимаешь, Янко, ведь Томаш от бога отпал, от церкви святой, и это всегда меня мучило. Вот и доигрался теперь. До тюрьмы, боже мой, его неверие довело…
— И это ты ему рассказала, президенту-то?
— И это. Говорю же — все ему поведала, как на святой исповеди. Что неверующий Томаш, что он красный, что, не дай бог, коммунистом стал.