Он молчал. И это молчание было громче любого крика. Это было его полное, тотальное, унизительное поражение.
Зимин медленно поднялся.
— Некоторые механизмы лучше не трогать, детектив Данилов. Нарушив их баланс, вы можете запустить процессы, которые не сможете контролировать. Ни вы, ни я. Это не угроза. Это физика системы.
Он положил на стол визитку. Плотный белый картон. Ни имени. Ни должности. Только номер телефона.
— Считайте это дружеским советом, — закончил он и, не оглядываясь, пошёл к выходу.
Его шаги по мраморному полу были ровными и тихими. Он не уходил — он растворялся в стерильном пространстве.
Глеб остался один. В оглушающей тишине зала, в ста сорока двух этажах над землёй. Перед ним на столе лежали два предмета: визитка с номером в никуда и безупречно сложенная салфетка, похожая на осколок льда. Он протянул руку и сжал кулак. Сложная фигура беззвучно смялась в бесформенный, жалкий комок.
Дорога до следственного изолятора была мутной, размытой плёнкой. Глеб вёл машину на автомате, его руки помнили, что делать, но сам он был где-то далеко. В голове, как заевшая пластинка, звучал голос Зимина. Спокойный, ровный, безжалостный. «Дело Рогожина».
Он знал. Откуда — неважно. Важно то, как он это использовал. Как скальпель. Точно, холодно, вскрыв самую глубокую, гноящуюся рану. Это была не просто угроза. Это была демонстрация. Мы знаем о тебе всё. Ты не игрок, ты даже не фигура. Ты — клетка на доске, по которой мы ходим.
Он припарковался у серых, унылых стен СИЗО. Воздух здесь был густым и тяжелым, он пах сыростью, безнадёгой и хлоркой. Резкий, тошнотворный контраст после стерильной высоты «Зенита». Здесь всё было настоящим. Приземлённым. Грязным.
Марина была ключом. Единственным. И Зимин это тоже знал.
Комната для допросов была такой же серой и безликой, как и всё здание. Марина сидела напротив, и даже в мешковатой тюремной робе её осанка была идеальной. Редкий, точный механизм, случайно заброшенный в кучу ржавого металлолома.
Глеб сел, не стал ходить вокруг да около, вся его дипломатия осталась там, в ресторане, смятая вместе с салфеткой. Он молча достал телефон, открыл фотографию царапины и положил его на стол экраном вверх.
— Вы защищаете не себя. Вы защищаете часы. Пора объяснить, что это такое на самом деле.
Её маска не треснула — на миг стала прозрачной. Резкий, почти беззвучный вдох. Её пальцы, до этого спокойно лежавшие на столешнице, сжались в кулаки так, что побелели костяшки. Взгляд был прикован к экрану.
— Кто это сделал, Марина? — Глеб наклонился вперёд, понизив голос до шёпота. — Корт? Или тот, кто его убил?
Она медленно подняла на него глаза. В них больше не было холодного высокомерия. Была загнанная усталость. И страх.
— Вы… вы не понимаете, — её голос был тихим, напряжённым, как натянутая струна. — Это не просто деталь. Это не поломка. Это… калибровка.
— Калибровка чего?
— Часы… — она запнулась, подбирая слова, будто переводя с языка шестерён на человеческий. — Они не просто показывают время. Они, ну… калькулятор.
Слово повисло в спёртом воздухе комнаты. Оно было тяжёлым и странным.
— Калькулятор чего? — повторил Глеб, чувствуя, как внутри всё сжимается в тугой узел ожидания. — Что они вычисляют?
Марина смотрела на него, и в её глазах он видел отчаянную борьбу. Желание объяснить гениальность замысла, поделиться чудом, боролось с глубинным, въевшимся ужасом.
— Они вычисляют… — начала она почти беззвучно, — единственную возможную конфигурацию. Астрономическую. Положение планет, угол преломления света… Момент, когда…
Она оборвала себя на полуслове. Взгляд метнулся к двери, потом снова на Глеба. Она физически подавляла в себе желание говорить — как инженер, перекрывающий аварийный клапан. Маска вернулась на место, на этот раз ещё более плотная, непроницаемая.
— Я не могу, — отрезала она, и голос снова стал ровным и холодным, как металл. — Это знание не должно попасть ни к кому. Никогда. Лучше я останусь здесь.
Она откинулась на спинку стула, скрестив руки на груди. Стена. Разговор был окончен.
Глеб смотрел на неё. Какого чёрта. Она была готова сгнить в тюрьме, чтобы защитить секрет мертвеца. Его работа только что стала не просто сложной — она стала невыполнимой. Он должен спасти женщину, которая не хотела, чтобы её спасали, от людей, чьё всемогущество он только что ощутил на собственной шкуре.
Он молча встал. Лязг закрывшейся за ним двери прозвучал окончательно. Как приговор.
В тусклом, воняющем краской коридоре Глеб остановился, прислонившись лбом к холодной стене. Сунул руку в карман и нащупал смятый, влажный от пота комок салфетки. Он снова был в ловушке. Только эта была гораздо сложнее и страшнее той, что сломала его в прошлом. В той он был охотником, допустившим фатальную ошибку. В этой — мышью, бегущей по бесконечному лабиринту, который строили и перестраивали невидимые гиганты. И выхода из него, кажется, не было.
ГЛАВА 4. Алхимический Код
Стеклоочистители скрипели по лобовому стеклу, размазывая по нему город. Огни встречных фар растекались акварельными кляксами, превращая ночь в абстрактную, смазанную картину. Дождь больше не был событием. Он стал состоянием мира, фоном, на котором разворачивалась эта тягучая, серая пьеса.
Глеб сидел в остывающем «Форде» и никуда не ехал. Двигатель давно заглох, и салон наполнился запахом мокрого сукна и холодного, пахнущего пылью пластика. Во рту стоял привкус тюремного воздуха и металла. Женщина, которую он вытаскивал, вцепилась в решётку камеры, как в единственное спасение. Марина Солнцева выбрала клетку, лишь бы не говорить. Она защищала тайну мертвеца с упрямством мученицы.
А перед ней был Зимин. Его мягкий, почти отеческий голос, выговаривающий номер того самого дела, которое Глеб забетонировал в фундаменте своей памяти. Зимин не угрожал. Он просто показал, что у него есть лопата и он знает, где копать.
Тупик. Слово пульсировало в висках тупым, ровным ритмом. Все двери оказались нарисованными на глухой стене.
Ладонь сама собой опустилась на руль. Удар вышел вялым, лишённым злости. Для злости нужна была энергия, а её не осталось. Только холодный, тяжёлый осадок на дне черепа.
Нужно было вернуться. Не к свидетелям, не к подозреваемым. К источнику. К самому Корту. К его внутренностям, вывернутым на бумагу и спрятанным от мира. Полиция перетряхнула его кабинет в поисках отпечатков, денег, банальных мотивов. Они искали убийство. Глеб искал душу. А душа всегда прячется в мусоре, который жалко выбросить. Ему был нужен архив.
Ключ в зажигании повернулся с сухим щелчком. Мотор кашлянул, ожил. Стеклоочистители возобновили свой безнадёжный танец. Глеб вырулил на пустую, промытую дождём улицу. Капли забарабанили по крыше, словно пытаясь заглушить его мысли.
Бесполезно.
Музей встретил его знакомым давлением. Низкочастотный гул, который шёл не от ушей, а от подошв, пробирался сквозь подмётки ботинок, заставляя вибрировать кости. Тишина здесь была материальной, плотной, как вода на большой глубине. Пожилой охранник с лицом, сморщенным, как печёное яблоко, молча кивнул и отступил в тень.
Тени самого Глеба множились, ломались, вытягивались на отполированном до зеркального блеска полу. Они скользили рядом, уродливые, безмолвные спутники. В своих стеклянных гробах часы продолжали свой вечный, бесшумный ритуал.
Он нашёл Романа в дальнем зале, посвящённом морским хронометрам. Тот не просто находился там. Он священнодействовал. В идеально отглаженном костюме, с белоснежной салфеткой в руке, он наблюдал, как две уборщицы в синих робах натирали стекло витрины. В его позе была скорбь Микеланджело и брезгливость хирурга, вынужденного оперировать в полевом госпитале.