Попросту говоря, это были вещи, которым хотелось быть. Всякие обломки и обрывки, которые просили меня сложить их вместе вот так и вот этак.
Часто я сам поражался хитроумию моих рук.
Они придумали способ соединять тростинки аангали, не используя между ними креплений. Заключали синие маки в роскошные птичьи клетки, плетенные из ивы. Подвешивали под сенью деревьев трафареты, превращавшие абстракционистские пятна птичьих приношений в узоры на земле.
Полные пустяки, один словом. Так, забава, безделица… (Поэтому вообразите мое изумление, когда много позднее на них набрел знаменитый куратор и этнолог доктор миссис Сарью В. Тамхан, и невероятный шум, который они наделали…)
Почему же я тут о них заговорил? И зачем я вообще ими занимался?
Понятно: я еще не написал ее имя.
Вот оно: Рани. Моя царица…
Если, как предполагает кое-кто из зоологов, искусство — это наша разновидность брачного танца, то именно жена мистера К. С. Димакакариакарты первой подвигла меня тогда на прыжки с растопыриванием перышек. Вдохновила меня на украшение моего гнезда…
Даже и сейчас она стоит перед моими глазами, ее радужное свечение впечатано в изнанку моих глаз; шелест материи — ее сари, ее чоли, ее одхани — переливисто-синие, как эмаль по меди…
А ее смех! — смешок гобоя. Как она покачивала головой, восхищаясь какой-нибудь заковыристой игрушкой моей конструкции!
Такая изгибистая она была, такая изогнуто-выгнутая, округлее любого круга! Выпуклости, терзающие человеческое сердце. В бедрах широкая; а какая полнокровная, какая медоточивая грудь! Улыбка пухлощекая в ямочках. Кожа цвета корицы, несравненная в своей сытой мягкости. А когда она выходила танцевать, о! — когда вечерами она выступала вперед, а мы выбивали ритм ладонями! Такое красноречивое тело, столько норова в наклоне головы, во взгляде из-под ресниц! — столько новизны в древних жестах, выразителях глубоко-женской Тайны, перед которой даже Господь Шива мог только подавить вздох в своем синем горле и покориться…
Уж если я, птица невеликого полета, не мог завлечь такую красоту, то уж муж ее и подавно: складки кожи на шее в пятнах пигментации, жирные, избалованные мочки ушей и вытянутая вдоль верхняя губа придавали ему сходство с перепуганной черепахой.
Со временем мое искусство достигло своей цели (хотя мое искусство меркло, ничтожное в сравнении с ее мастерством) — и наконец, однажды ночью, она пришла. Ее вхождение в мою хибарку сопровождалось японским восклицанием «шиин!» — звукоподражанием отсутствию всякого звука.
В драгоценном молчании она возлегла на меня. Ее тяжесть вжала меня в пол в сладчайшем удушье, ее ткани обволокли нас райским шатром; а вокруг нас сочувственно шебуршало и шевелилось гнездо, и цари термитов шуршали крылышками по сырым галереям, а снаружи пел соловей, и руки мои двигались, изумив нас обоих своим хитроумием, и ее тихий вскрик, исторгнутый подобно тем свиткам, что вылетают из уст фигур на средневековых европейских полотнах, кончил тишину ночи…
Я был тогда еще молод — поскольку умер до срока — и познал до того лишь одну женщину (молоденькая девушка, Тарита, в кое-как прошедшем свидании на пожухлой траве газона возле маслоочистительной фабрики на выезде из их деревни — «О, Тарита, в санитарно-защитной зоне „Б“ я возлег с тобой на ложе, окропленное коктейлем из банки…»).
И все же уже тогда я знал, что ни одна женщина не может сравниться в желанности с Рани.
На следующую ночь она снова пришла, как приходила и много ночей после того.
Дни тогда были темнее, чем промежутки меж ними. Ожидание было пыткой, равной по силе ожидаемым мною восторгам — хотя и облегчаемой в какой-то мере тем фактом, что мистер К. С. Димакакариакарта нечасто появлялся среди нас, поглощенный неким своим проектом.
То немногое, что я знал об его замыслах (мне они были глубоко безразличны — я был только рад его отсутствию), я понял из жалоб Рани на то, что его работа изменила их хижину. Их брачное ложе, сказала она, поросло сталагмитами. Она описывала какие-то складки, паутины и опахала в проемах стен…
Возможно, я бы обратил больше внимания на ее слова, но моя хибарка тоже претерпевала изменения. Стены, пол, потолок собирались в мелкие складки, и странного вида морщины пробегали по поверхностям с бумажным шорохом…
Рани ошибается, ее муж не имеет отношения к переменам, думал я. Просто термиты откликнулись на изменения погоды…
Но нет. Я не до конца с вами откровенен. Если я вообще тогда думал, то я думал либо ни о чем, либо же о ней.