— А я расскажу ему, какая на самом деле ты! — крикнула Розамунда. Лихорадка и гнев огнем разливались по телу, давая ощущение необыкновенной свободы и бесцеремонности. — Я сатанею оттого, что он принимает за чистую монету тебя! Я расскажу ему, что безмятежность и веселье, которые ты на себя напускаешь, всего-навсего маска. Я покажу ему — докажу, что под ней скрывается неврастеничка, одержимая и ревнивая. Да, это ты ревнуешь! Вот отчего ты льстишь мужьям и критикуешь жен — знаешь, что сама не можешь сделать мужчину счастливым, и лезешь вон из кожи, чтобы доказать, что никто не может…
Жар, прихлынувший к лицу, стал невыносим. Розамунда живо поднялась, открыла окно и высунулась наружу. Блаженство. Прохладный влажный воздух обдувает пылающее лицо. Слова Линди о том, что ревность ее очевидна, попали прямо в цель. И очень больно. В бешенстве Розамунда только надеялась, что она своим ответом тоже не промазала.
Нет, не промазала.
Все еще выглядывая в окно, Розамунда поначалу не заметила руки, которая осторожно протянулась из-за ее спины… а когда увидела и поняла, что та поворачивает ручку двери, было уже поздно. Розамунда попыталась с силой оттолкнуть Линди, но защелка замка уже отошла, и в результате она только быстрее вылетела в распахнувшуюся дверь. Не почувствовала ни удара, ни толчка — будто все это во сне… и вот ее уже несет прочь от поезда, но, странное дело, — никаких особых ощущений, даже ощущения стремительного движения. Сколько это длилось? Полсекунды, не больше. Она не падала, нет, она парила, абсолютно свободная, а мимо звездной спиралью мчались искры и огни поезда. Но не страх испытывала Розамунда в это странное, бесплотное мгновение; скорее торжество, восторг, восхитительное ощущение победы. Душа ликовала: «Я победила! Победила! Теперь наконец Джефри узнает, что она дурная, злая! Узнает, что она убийца!» Перед глазами мелькнуло белое лицо Линди — она все выглядывала из уносящегося прочь поезда; нет, не Розамунда, а она, Линди, летела навстречу гибели.
Секунду, полсекунды Розамунда плыла бесплотным торжествующим духом; затем, как некое темное чудище, из тумана вынырнула земля и набросилась на нее.
Должно быть, прошло несколько часов, прежде чем она очнулась среди зарослей кустарника, на густой траве возле путей.
Теперь, когда Розамунда сумела оживить свою память, снова сидя в поезде, с грохотом несущемся сквозь ночной туман, она вдруг ощутила такое облегчение, что закрыла глаза и откинулась на спинку скамьи, наслаждаясь душевным и телесным покоем, на который уж почти перестала надеяться. Теперь все понятно: нелады с памятью, исчезновение Линди — все. После подобной выходки Линди ничего не оставалось как исчезнуть, по крайней мере на какое-то время. А у Розамунды от падения, вероятно, приключилось сотрясение мозга, отсюда и временная потеря памяти, и дикие головные боли, гораздо более сильные, чем можно ожидать от небольшой простуды. Ей бы и догадаться, да не было сил как следует подумать.
И загадочные приступы тошнотворного страха, которые в последнее время мучили ее, — вовсе не признаки подсознательного чувства вины. Это просто ее нервы и тело вспоминали падение с поезда и снова переживали шок. Потому что каждый раз их выбивал из колеи звук поезда — звук, или вид, или запах. Вот причина ее необъяснимого ужаса в тот вечер, когда они с Бэйзилом подошли к железнодорожному мосту и она вообразила, что это от его слов или его присутствия у нее трясутся поджилки.
Про грязные туфли и пальто теперь тоже все понятно; и про истрепанную сумку Линди. Надо думать, Розамунда непроизвольно схватилась за нее в последний момент как за соломинку, а Линди в пылу борьбы или испугавшись, что ее саму вытащат, выпустила сумку из рук. Вот, наверное, почему ее промелькнувшее в вагоне лицо было искажено страхом: Линди мигом сообразила, что сумка, найденная возле тела Розамунды, — это улика, от которой ей не открутиться.
О чем, интересно, думала Линди в тот момент и позже? Никаких сомнений — она хотела убить Розамунду. И когда, интересно, она поняла, что попытка не удалась? Чистое везение, что Розамунда приземлилась на траву в кустах, — в любом другом месте это была бы верная смерть.