Зачем тебе море вот такой ширины,
Зачем тебе небо вот такой вышины,
Ааааа, крокодилы, бегемоты,
Ааааа, обезьяны, кашалоты,
Ааааа, и зелёный попугай?!
Когда лампочка ненадолго притухала я видела вокруг себя старых знакомых — щебечущих золотых птичек — они мало походили на зелёных попугаев, но были не менее, а может даже более прекрасными. Тут я затруднялась кому отдать предпочтение по красоте оперения. И те, и другие ярки, живописны, насыщенны цветами, возможно несколько фантасмагорично, ведь городскому жителю затруднительно в джунглях не из пальм и баобабов, а бетона и стекла отыскать что-то действительно стоящее из представителей фауны, способное надолго захватить и увлечь живое воображение.
Вдруг лампочка замерцала быстро-быстро, несколько раз полностью потухнув и снова вспыхивая, освещая однообразные углы убогой комнаты с тихо звучащей мелодией из детства. Когда она потухла окончательно, вместе с ней смолкла и песня, а на меня со всех сторон подул промозглый ветер, забираясь не только под одежду, но и под кожу, затем дальше вглубь, чтобы там, далеко внутри меня отыскать горячее сердце и завьюжить вокруг него студёной поземицей.
Вскоре я ощутила, как моё заледеневшее тело раскалывалось надвое от боли, а меня сжимали твёрдые горячие ладони, плавящие кожу ожогами, но не передававшие даже частички тепла. Мне почему-то нестерпимо захотелось ощутить что-то родное, знакомое, то, что способно разогнать хладную тьму. Но мои желания, это всего лишь желания, так… сиюминутная, кратковременная потребность организма. Ибо несмотря ни на что вокруг меня оставались лишь холод и мучения. Чьё-то бессвязное бормотание, шевеление рядом, но от чужих движений мне становилось намного хуже.
«Печально, что золотые птички исчезли и больше не поют весёлые песни», — последняя мысль промелькнула перед тем, как я решилась открыть глаза. А надо мной возвышалось ледяное чудовище, буравящее тем синим взглядом… Своевольным, несгибаемым, повелительным, категоричным, взглядом не завоевателя, а хозяина, рабовладельца.
Лицо изверга искажено, страдальческая гримаса уродовала ледяную маску и заставляла верить, что мучитель способен переживать, будто он на самом деле может испытывать боль вместе со мной. Но я не верила. Если бы это было так, то он бы давно закончил свои издевательства, прекратил мучить меня, терзать, осквернять моё тело, но он продолжал. Изверг не останавливался, он двигался внутри меня, глаза пронзали мои, не моргая, не позволяя моргать мне. Если бы только мог, он наверно выпил мою душу через взгляд. Я вспомнила арктическую синеву из недавней странной комнаты и поняла, что мою душу давно похитили, присвоили, поработили и обездвижили кандалами.
— Мне жаль, Гера. Жаль, что ты меня ненавидишь. Жаль, что наша любовь больше ничего не значит для тебя. Жаль, что ты больше не веришь в нас и не стремишься поверить. Мне жаль, что мы не сохранили наше счастье. Я теперь тоже ненавижу тебя, но все ещё люблю.
Странно, что прозвучавший еле слышно надтреснутый шёпот принадлежал мне.
Последние предохранители сорваны, он впился в мой рот, не целуя, поедая меня, вгрызался в губы со всем остервенением, на которое был способен. Толчки бёдрами тоже стали яростнее. И мои мучения незамедлительно вышли на новые обороты. Я знала, что рискую, но провоцировала специально. Явственно и чётко я видела мрак его души (тяжело не разглядеть, если смотришь извергу в глаза, в которых нет ничего кроме губительного, смертоносного, ненавистного льда) и шла на него без страха, не сомневаясь ни секунды в принятом решении — выяснить до конца, на что способен человек, которого я больше не знала, не хотела знать.
Этот предложенный судьбою кубок был моим, созданным для меня, заполненным специально для меня. Он меня ждал. Сверкал боками, искушал, обещал, проверял, испытывал. Инкрустированные в него каменья сияли резко и больно, ослепляя и сводя с ума, заставляли отворачиваться, но вынуждали тянуть к нему руку. «Я выпью тебя. Сегодня. Чего бы мне это ни стоило».