Прислуга, боясь за себя, за Графа и здравомыслие, принесла требуемое. Графу показалось, что он ничего вкуснее в жизни своей и не ел. Правда, потом после божественно чистой пищи у него болел живот и крутило до ужина, но он вынес это мужественно – заразился идеей очищения.
На вечер истребовал уже такой же похлёбки самостоятельно – Меццо даже не успел и слова сказать. Ели вдвоём, почти молча. Лишь Граф, заметив слёзы на лице своего друга, спросил его о них.
–Вы спешно просветляетесь, мой друг, – отозвался Меццо и опустил ложку. На дне его тарелки ещё оставалась солёная бурая вода с несколькими ложками крупы.
–Отчего вы не едите? – испугался Граф.
Меццо мог бы сказать правду: его от спанья на тюфяках и этой дряни похлёбочной неслабо тошнит, и он не отказался бы от пирога с сёмгой и целой курицы, приправленный чесночным маслом.
Но вместо этого он солгал:
–Я хочу стать умереннее в еде. Я не раб своего желудка. Еда не властна надо мной. земля насытит меня и бог насытит меня.
Граф тотчас отложил свою ложку, и с восхищением воззрился на своего мудрого идейного друга.
***
Драгоценности Граф снял сам. Без перстней и колец руке было непривычно – она была необычайно легка и подвижна.
Меццо заметил:
–Такая лёгкость есть только у тех, кто свободен.
От креста Граф, правда, не избавился до конца. Он снял свой драгоценный и по примеру Меццо, надел деревянный. Меццо поспешил объяснить:
–Дерево чисто. Оно не отравлено золотом и алчностью! И только такой путь может быть к богу!
Граф всё глубже погружался в пучины этого безумства. Идейный по жизни и крови, он где-то в глубине сознания понимал, что даже для него всё это уже слишком, но остановиться не мог. Словно зависимостью стала потребность в высвобождении своей жизни от былой роскоши и вмиг опостылевшего комфорта. Всё стало душить Графа – и ворот рубахи, и манжеты рукавов, и камзол стал тесным…
Глаза его глубоко запали, лицо постарело от грубой и однообразной, неправильной пищи, черты заострились, а он не мог остановиться и всё искал, искал себе свободы. В конце концов, за какие-то две недели он понял, что и тюфяк – это роскошь и спал на земле, облачённый в серую льняную рубаху.
Меццо держался лучше. Цвет его лица был ещё розовым, и характер весёлым, выдавали только глаза: бегающие, нервные.
Но Граф погружался в себя и в идею абсолютной свободы, включавшей в себя первым пунктом освобождение ото всех оков общественной жизни.
–Мне всё мешает! – пожаловался он Меццо. Поместье пустело, слуги, удивлённые и напуганные, спешили таиться, только в этот раз по-настоящему. – Мне мешает обувь, мне мешает даже речь…вот бы от всего этого избавиться!
–Ты не станешь свободным! – лицо Меццо вдруг ожесточилось. – Даже тогда!
Теперь Меццо позволял себе грубить: манеры и этикет – это оковы.
–Почему? – Граф испуганно воззрился на своего соратника.
–Ты богат! – с отвращением ответил Меццо. – Даже если ты ешь похлёбку как я, ты не будешь как я. мой отец…и отец его отца – они не были богаты. Они были свободными. Они каждый день молили за покой души для нашего далёкого предка, который проигрался! Если бы не он, не его неуступчивость, мы были бы как ты…жалкими холуями, служками золота и желудка! Мне не по пути с тобою!
Граф зарыдал. В рыдании своём он был страшен, говорил, что не от зла он богат, проклинал своих предков, и молил Меццо остаться.
Меццо снизошёл до ответа:
–Да зачем тебе моя судьба? Судьба свободного?..
–Я тоже буду свободен! – вскричал Граф с бешенством. – Я от всего избавлюсь! Увидишь!
***
Граф колебался у самых дверей, но Меццо уговаривал его:
–Она добрая женщина. Твой век и твои люди назвали бы её ведьмой, а я назову её спасительницей и святой.
Они стояли вдвоём у лесного домика, спрятанного в самой тени леса. Пришли пешком, как честные паломники, и даже босые. Ноги ныли, саднили…
–Святой…– повторил Граф как зачарованный и толкнул заветную дверь.
Его уже ждали. Простоволосая рослая женщина с круглым приятным лицом вышла ему из темноты навстречу со свечой, оглядела с нею Графа, убеждаясь, что это именно он, и предложила сесть.
–Постою, – возразил Граф, – кресла для слабости!
–У меня нет кресла, – возразила женщина, –простая грубо сколоченная лавка. Разве не знаешь ты, кем был сын небес?
Сработало. Граф сел, только сейчас обнаруживая для себя собственную усталость. Удивился ей.
–По доброй ли ты воле здесь? – мягко спросила женщина.
–По своей. Только моя воля значит мне, – Граф почувствовал, как странно и радостно, предвкушая счастливый итог, забилось его сердце.