Но простуда их не брала.
— По — моему, вас всех надо посадить в сумасшедший дом, — сердито сказала однажды холодным зимним утром Элли Доусон, вытаскивая посиневшего и дрожащего Филиппа из — под ледяного душа. — Вы совсем рехнулись. Вас нужно охранять от вас же самих, вот что я тебе скажу.
— Ты не понимаешь! — простонал Филипп. — Нам просто необходимо простудиться.
— Да зачем? — взорвалась Элли. — А что случится, если вы не простудитесь?
— Вчера в лабораторию нагрянули три сотни студентов, — терпеливо объяснил Филипп. — Они говорят: запахи доводят их до исступления. Они теперь не выносят общества даже лучших друзей. Если мы им не поможем, они разорвут нас в клочки. Завтра они, конечно, придут опять, и с ними еще триста человек. И ведь это — те шестьсот, с которых мы начинали. А что будет, когда еще пятнадцать миллионов обнаружат, что собственный нос не дает им житья?
Он содрогнулся.
— Ты видела газеты? Люди уже рыщут по городу и принюхиваются ко всему, как ищейки. Вот теперь — то и выясняется, что мы поработали на совесть. Мы бессильны, Элли. Нам не за что уцепиться. Эти антитела слишком хорошо делают свое дело.
— Так найдите какие — нибудь дрянтитела, которые с ними справятся, — туманно посоветовала Элли.
— Ну что за глупые шутки…
— А я вовсе не шучу! Мне все равно, как вы это сделаете. Мне только нужен мой прежний муж, чтоб не жаловался, что все как — то не так пахнет, чтоб не фыркал на мою стряпню и не лез под ледяной душ в шесть часов утра.
— Я понимаю, тебе и правда тяжко, — беспомощно сказал Филипп. — Но как нам теперь быть — ума не приложу. В лаборатории он застал Джейка и Коффина; бледные и злые, они совещались.
— Больше у меня ничего не выйдет, — сквозь зубы говорил Коффин. — Я вымолил у них отсрочку. Я пообещал им все на свете, кроме разве что своей вставной челюсти. Я не могу встретиться с ними еще раз, просто не могу.
— У нас осталось всего несколько дней, — мрачно возразил Джейк. — Если мы не успеем что — нибудь придумать, мы пропали.
Филипп поглядел на них и вдруг ахнул.
— Знаете что? — сказал он. — Мы просто безмозглые ослы.
Мы так перепугались, что совсем перестали соображать. А ведь все дело проще пареной репы.
— О чем ты говоришь? — разозлился Джейк.
— Дрянтитела, — ответил Филипп.
— Боже милостивый!
— Да нет, я серьезно. — Глаза у Филиппа сверкали. — Как по — вашему, сколько студентов мы можем завербовать себе в помощники?
Коффин судорожно глотнул.
— Шестьсот. Они все тут под окном, злые как черти и жаждут нашей крови.
— Отлично, давай их сюда. И мне нужны обезьяны. Но только обезьяны простуженные. Чем хуже, тем лучше.
— Да ты сам — то понимаешь, что делаешь? — спросил Джейк.
— Нисколечко, — весело отвечал Филипп. — Знаю только, что такого еще никто никогда не делал. Но, может, пришло время держать нос по ветру и идти, куда он поведет…
Первые вестники грозного прилива появились два дня спустя… всего несколько человек тут, с десяток там — этого было довольно, чтобы подтвердились самые мрачные предсказания газет. Бумеранг возвращался к исходной точке.
Все двери в лаборатории были забаррикадированы, телефоны отключены. В ее стенах шла лихорадочная и притом весьма пахучая деятельность. У всех троих исследователей обоняние обострилось нестерпимо. Даже маленькие противогазы, которые смастерил Филипп, уже не защищали их от непрестанного артиллерийского огня удушливых запахов.
И все же наперекор зловонию работа продолжалась. В лабораторию прибывали полные грузовики обезьян, десятки и десятки обезьян, и все они чихали, кашляли, плакали и сопели. Пробирки с культурой вируса переполняли инкубаторы и громоздились на столах ученых. Через лабораторию каждый день проходило шестьсот разъяренных студентов; они ворчали, но покорно засучивали рукава и широко раскрывали рот.
К концу первой недели половина обезьян излечилась от насморка и теперь уже не могла снова его заполучить; другая половина снова простудилась и никак не могла избавиться от насморка. Филипп с мрачным удовлетворением отметил это обстоятельство и бродил по лаборатории, бормоча что — то себе под нос.
Еще через два дня он ворвался в лабораторию счастливый и сияющий, под мышкой у него болтался щенок с необычайно грустной мордой. Такого щенка еще свет не видывал. Он сопел, чихал и явно страдал отчаянным насморком.