Я вскинул голову и зачастил скороговоркой:
— Еще летом написал, Григорий Васильевич! Про блокаду… как раз к годовщине снятия… А недавно меня в комсомол приняли и я тоже… к годовщине…
Я преданно ел Романова глазами. Тот потихоньку смягчался и взгляд из презрительного превратился в просто сердитый. Все-таки, упоминание личного участия Брежнева, преломило его восприятие моего "предательства".
Фамилию Щелокова я специально ни разу не упомянул, поскольку тут у меня были далекоидущие планы. А Чурбанова не жалко, семейные связи с Леонидом Ильичом защитят его от кого угодно.
— Понятно… Ну, показывай, что к блокаде насочинял… Магнитофон, ведь, для этого притащил… — буркнул Романов отпивая уже остывший чай.
"Сонька" еле слышно зашуршала и раздались первые гитарные аккорды:
Песню мы записали с голосом Завадского. Все, вроде бы, просто было… Текст перед глазами, мелодия немудреная… А записывать пришлось в несколько заходов — голос от волнения срывался. Это мне Клаймич потом рассказал.
И Зацепин высказался — "А с виду и не скажешь, что парень ТАКОЕ мог написать…".
Ну, это мне, видимо, за костюм и стрижку…
У Романова заходили желваки.
(Колин голос перешел почти к речитативу шепотом.)
(Романов опустил голову.)
(буквально, вырвал из себя последнее слово Завадский.)
Романов сломался. Не поднимая головы, он встал повернулся ко мне спиной и отошел к окну.
У Зацепина я не присутствовал — учился (бля!), поэтому влиять на процесс не мог. Но у нас была плохонькая запись этой песни в исполнении Сергея из "Аэлиты" — а вот ее писали под моим непосредственных "художественным руководством".
Надо отдать должное, и Клаймичу и, тем более, Завадскому, они не стали ничего менять, а просто скопировали один в один, вплоть до последней интонации.
«Всё правильно… Нужно высокое чувство меры, чтобы ничего не улучшать, когда не надо…»
"Дорогу жизни" я впервые услышал в лихие годы "перестройки" на "Музыкальном ринге". Была тогда такая программа на Ленинградском телевидении. И навсегда запомнил и эту песню, и те томительно долгие секунд пять тишины, которые стояли в студии, прежде чем раздались первые хлопки.
Больше публичного исполнение этой песни я не слышал никогда, но песню не забыл. И вот пришло её время… раньше, чем пришло её время… Мдя.
Оказывается под большим портретом Ленина, меж деревянных панелей, была замаскирована дверь ведущая в комнату отдыха. Романов, по-прежнему молча, ушёл туда и, судя по донесшимся звукам, сначала высморкался, а потом выпил!
Впрочем… и хотел бы сказать, что понимаю, но нет… Вряд ли можно понять, если не пережил все это сам. А он пережил… и выжил.
Воюя.
Повезло.
Теперь уже мама гладила меня по голове, прижимала к себе и успокаивала, говоря, что все у нас получится, что она поможет, что я справлюсь…
Справился. Незаметно с силой пережал сам себе горло… и сдержался. Отбрехивался потом волнением и усталостью. Начал жаловаться на пустую трату времени в школе. Когда столько неотложных дел.
Мамин взгляд сразу построжел, но поскольку у меня и четверок-то почти не было, то она лишь напомнила, что и так "постоянно пишет записки директору, чтобы меня отпускали".
В итоге решили, что как только решится вопрос с квартирой в Москве, то будем переезжать.
— Надо с дедом поговорить, — мама покачала головой, — ведь ему же не раз предлагали перевод в московский Главк, может сейчас согласится.
Но в голосе хорошо было слышно сомнение.
«Да, деда оставлять здесь одного нельзя. В крайнем случае попрошу помощи у Чурбанова. С ним легче, чем со Щелоковым. И тем более с Романовым…»